25.12.19 УТЕРЯННОЕ ИСКУССТВО ВРАЧЕВАНИЯ (продолжение предыдущей книги)

 «Есть только, одна свобода — вступить в соглашение со смертью. После этого все становится возможным».

...не стоит чинить то, что не сломано до конца.

Триста лет назад Джонатан Свифт говорил: «Самыми лучшими врачами в мире являются доктор Диета, доктор Покой и доктор Весельчак».

ОГЛАВЛЕНИЕ
От автора
Предисловие
ЧАСТЬ I. Искусство постановки диагноза, или как слушать пациента
Глава 1. История болезни как наука, или искусство быть слушателем
Глава 2. Чуткое прикосновение
Глава 3. Сердце и разум
Глава 4. Синдром Мюнхгаузена
ЧАСТЬ II. Искусство быть врачом, или как исцелять пациента
Глава 5. Слова, которые ранят
Глава 6. Слова, которые исцеляют
Глава 7. Душа во мраке
Глава 8. Сила определенности
Глава 9. Необычные способы исцеления
Глава 10. Халатность вредит целительству ( продолжение в этом посте)
ЧАСТЬ III. Наука и искусство исцеления пациента
Глава 11. Наперстянка: цена открытия
Глава 12. Новая традиция в медицине
Глава 13. Исцеляющий шок. Постоянный ток и электроимпульсная терапия
Глава 14. Отделение интенсивной терапии для больных с острой коронарной недостаточностью
Глава 15. Желудочковая экстрасистола: сердечное сокращение или предвестник?
ЧАСТЬ IV. Неизлечимые заболевания
Глава 16. Проблемы и сомнения при лечении пожилых пациентов
Глава 17. Последние мгновения жизни и смерть
ЧАСТЬ V. Вознаграждение за врачевание
Глава 18. Современное предание хасидов
ЧАСТЬ VI. Искусство быть пациентом
Глава 19. Как заставить врача слушать

Об авторе

ХАЛАТНОСТЬ ВРЕДИТ ЦЕЛИТЕЛЬСТВУ

Когда врачей спрашивают, что их беспокоит больше всего, они всегда говорят о судебном преследовании. Большинство врачей считают, что слишком ретивые адвокаты разлагают медицину, вытаскивая на свет действительные или воображаемые ошибки врачей. Обвинения в халтурном отношении к работе обрушиваются на медицинских работников по любому поводу, начиная от высоких цен на лекарства, постоянно растущих расценок на услуги и гонораров специалистов, до сугубо механического подхода современной медицины и разрушения взаимоотношений между врачом и пациентом. Некоторые специалисты полагают, что реформу медицины необходимо начинать именно «с точного определения, что следует считать халтурой». Самое спокойное время медицина переживала в начале XX века, когда врачи работали в небольших населенных пунктах, и их образования вполне хватало для того, чтобы лечить людей. Даже если врач не вполне был уверен в точном диагнозе, что не являлось редкостью, он знал своих пациентов, приходил к ним домой, знакомился с семьей и был в курсе всех психологических и социальных потрясений. В современной Америке эта идиллическая картина может существовать только в воспоминаниях. В больших городах врачи не имеют представления о жизни своих подопечных. Страх быть обвиненным в неправильном лечении возникает у врача еще до того, как он впервые увидит пациента. Сегодня люди едва могут позволить себе потратить время на рукопожатие и короткую беседу. «Зажатый» плотным расписанием, врач отводит на общение с пациентом не более 20 минут, причем в это время его могут отвлекать телефонные звонки и другие неожиданности. Поэтому вопросы в основном относятся к основной жалобе, которая часто не имеет ничего общего с истинной причиной заболевания. Физический осмотр так же поверхностен, как и история болезни.
В результате врач не в состоянии понять подоплеку случившегося с пациентом и в лучшем случае может помочь временно облегчить симптомы. Когда история болезни записывается конспективно, врач теряется в океане возможных диагнозов, и ему остается только уповать на результаты сложных тестов и анализов. Если же история болезни составлена тщательно, то вкупе с результатами простейших тестов содержит около 85 процентов данных, необходимых для правильной постановки диагноза. Дорогостоящие тесты и инвазивные процедуры дают лишь 10 процентов такой информации. Однако врачи вынуждены назначать их, чтобы не быть обвиненными в халтуре. При этом логика такова: если все возможности диагностики исчерпаны, это поможет отстоять доброе имя врача в суде. Раньше, когда ребенок падал с велосипеда, от врача требовалось только обработать ссадину. Теперь, прежде чем отправить пострадавшего домой, его обязательно всесторонне обследуют, чтобы выявить возможные скрытые повреждения. Один молодой врач объяснил мне: «Я занимаюсь всем этим идиотизмом, чтобы прикрыть свою задницу».
Горькая ирония состоит в том, что желание избежать судебного преследования приводит к тому, что врачи приносят больше вреда, чем пользы. Любое действие в отношении пациента должно нести в себе минимальный риск нежелательных последствий. Нет ни одной абсолютно безопасной процедуры. Даже простой укол может привести к возникновению тромбов или зане-сению инфекции. Часто применяемая катетеризация сердца вызывает опасные для жизни осложнения в каждом четырехсотом случае. Кроме того, практически ни одно обследование не проводится без дополнительных тестов, которые призваны подтвердить или опровергнуть первоначальный результат.
Любой самый обыденный и стандартный анализ бывает ошибочным в 5 процентах случаев. Ошибочный отрицательный результат означает, что тест не смог определить заболевание, которое на самом деле имеется у пациента. На мой взгляд, гораздо опаснее ошибочный положительный результат, так как за ним мгновенно следует назначение огромного количества дополнительных анализов и процедур. Например, если в результате тестирования на тренажере электрокардиограмма показывает изменения, характерные для заболевания коронарных сосудов, врач часто назначает коронарную ангиографию, которая не только является очень дорогостоящей процедурой, но несет в себе риск опасных осложнений. Если результаты теста положительны, его могут повторить. Если во второй раз результат будет отрицательным, то общая картина считается непоказательной и назначается третий тест. Только если в последнем случае результат окажется отрицательным, первый тест считают ошибочным. Пока ситуация проясняется, проходит много недель и даже месяцев. Все это время пациент живет в страхе перед вероятностью рака, болезни сердца или других опасных заболеваний.
Упование на тесты и процедуры объясняется самой природой медицины. Многие проблемы, с которыми сталкивается врач, не имеют готовых решений, однако находить их надо. Врач должен накопить очень большой опыт, чтобы уметь лавировать в океане неопределенности. В медицинских институтах студентов учат тому, что медицина является научной дисциплиной. Это лишний раз доказывается и во время практики в больницах, переполненных сложнейшими при-борами, которые, казалось бы, могут помочь «разложить по полочкам» любой сложный случай.
Другим фактором, толкающим врачей к назначению многочисленных тестов, является то, что их знания почерпнуты в основном из медицинских энциклопедий. Чем меньше у врача опыта, тем труднее ему выбрать правильное решение из огромного количества возможных. Только опытный врач-практик, понимающий, что необычные заболевания встречаются довольно редко, сможет позволить себе не подвергать пациента многочисленным обследованиям по любому поводу.
Этим объясняется тот факт, что при приеме в больницу пациенту приходится подвергаться всем мыслимым и немыслимым проверкам. Главный вопрос, на который при этом пытаются получить ответ, звучит так; не страдает ли он тем или иным заболеванием? Поскольку назначения на анализы в основном выдают начинающие, неопытные врачи, неудивительно, что главный упор делается на технические методы. Вот почему даже в очень хороших больницах находится множество пациентов с осложнениями. Главная опасность не в том, что там работают молодые и неопытные врачи, а в том, что в их руках находится «тяжелая артиллерия» — новейшие приборы и методы анализа. Поэтому больницы — опасное место для больных людей.
Я до сих пор с болью вспоминаю о том, как трагическая цепь событий привела к гибели одного моего пациента, страдавшего коронарным заболеванием. Он был профессором, снискавшим всемирную известность. Я наблюдал его в течение 20 лет. На второй день после удаления опухоли мочевого пузыря он перенес легкий сердечный приступ. Дежурный врач из хирургического отделения сделал вывод, что у пациента развилась застойная сердечная недостаточность, и, не проконсультировавшись ни с кем, решил ввести ему катетер Свона—Ганца для мониторинга сердечного давления. При этой процедуре катетер вводится через шейную вену и через правый желудочек помещается в боковую легочную артерию. Это дает возможность измерять давление в левом желудочке и помогает следить за балансом жидкости в организме пациента. Теоретически такая процедура дает массу ценной информации, но на практике ее используют крайне редко. В данном случае она была абсолютно не нужна.
На следующий день я узнал от медсестер, что мой пациент крайне взволнован тем, что в его сердце ввели катетер. Достигнув правого желудочка, последний вызвал желудочковую тахикардию, которая быстро перешла в желудочковую фибрилляцию, закончившуюся остановкой сердца. После долгих и трудных реанимационных процедур профессор прожил всего пять дней. Когда у врача спросили о целесообразности назначения этой процедуры, он ответил, что в противном случае его могли обвинить в халатности. Но для 80-летнего пациента, перенесшего сердечный приступ, эта процедура оказалась чрезмерной.
Можно рассказать о многих случаях, когда потрясающая некомпетентность приводила к страшным трагедиям. Людей возмущает то, что врачи часто не решаются публично осудить несостоятельного коллегу. Не так давно средства массовой информации широко комментировали случай, произошедший с мужчиной 44 лет, который лег в больницу по поводу несложной операции на поясничном отделе позвоночника. Его пребывание в стационаре должно было продлиться не более нескольких дней, однако он пробыл в больнице шесть месяцев. Выписали пациента с тяжелейшим повреждением головного мозга, в результате чего ему приходилось ежедневно принимать до 70 таблеток, чтобы предотвратить припадки. Ответственность за эту трагедию нес пьяный анестезиолог, давший пациенту дозу успокоительного, в десять раз превышавшую допустимую. Кроме того, во время операции он не удосужился проследить за жизненными показателями пациента. Если врачи сохраняют молчание перед лицом такого чудовищного проявления халатности, этому нет и не может быть оправдания.
Безусловно, причинению страданий нет оправданий, однако на эту проблему следует взглянуть и с другой стороны. Вследствие халатности совершается ничтожно мало ошибок, приводящих к потере здоровья или даже жизни. Я считаю, что гораздо больше несчастных случаев происходит по вине квалифицированных врачей, которые халтурно относятся к составлению истории болезни и делают основной упор на применение технологических средств. Тем самым они причиняют пациентам больший ущерб, чем их некомпетентные коллеги. К сожалению, критики обращают внимание в основном на неординарные случаи, игнорируя более серьезную проблему, рожденную самой природой современной медицины.
Еще больше страданий и смертей следует отнести на счет лекарственных препаратов, которые выписываются в огромных количествах и далеко не всегда в правильном сочетании. Никакое хирургическое вмешательство, никакая инвазивная процедура не наносят столько вреда, сколько лекарственные средства. Практически каждую неделю мне приходится иметь дело с па-циентами, страдающими, от побочных действий прописанных им препаратов.
В самом начале своей карьеры я понял, что даже самые добросовестные и блестящие врачи не застрахованы от ошибок. Когда я был практикантом у доктора Левайна, тот попросил меня навестить одного из своих пациентов, который приехал издалека и остановился в гостинице. В тот день в Бостоне разыгрался буран. Мистер Г. в течение многих лет страдал заболеванием сердца и застойной сердечной недостаточностью и постоянно принимал препараты наперстянки. Придя к нему в номер, я обнаружил, что он находится в критическом состоянии. Легкие были заполнены жидкостью, а сердце билось с частотой 160 ударов в минуту. Такой ритм определя-ется как пароксизмальная предсердная тахикардия с блокадой (см. гл. 11) и является следствием передозировки препаратов наперстянки. Из-за плохой погоды было невозможно воспользоваться «скорой помощью», и я решил дать пациенту хлористый калий, являющийся антидотом сердечных гликозидов. Спустя несколько часов у мистера Г. восстановилось нормальное сердцебиение, и он почувствовал себя лучше.
Но каким образом он мог отравиться препаратом наперстянки? Когда утром следующего дня я рассказал Левайну о случившемся, тот не мог поверить в это, так как пациент на протяжении многих лет принимал одну и ту же дозу дигитоксина без видимых признаков отравления. Помимо дигитоксина ему было назначено лишь мочегонное для выведения избыточной жидкости из организма. Левайн показал мне свой журнал, где действительно было указано, что в течение нескольких лет доза дигитоксина не менялась и составляла 0,1 мг.
Мистер Г. рассказал, что три месяца назад, во время последнего визита получил от Левайна новый рецепт, и заказал лекарство в одной из аптек, расположенных рядом с больницей Питера Бента. Желая поиграть в Шерлока Холмса, я отправился в эту аптеку и проверил рецепты. Каково же было мое изумление, когда я нашел рецепт, написанный четким почерком Левайна, где указывалась вдвое большая доза препарата, чем обычно. В рецепте ясно было написано: 0,2 мг дигитоксина в день. Левайн был очень расстроен, когда я рассказал ему об этом. Он не смог объяснить свою ошибку, прекрасно понимая, что удвоенная доза препарата могла стать для пациента смертельной. Это был печальный пример того, что даже хорошие врачи небезгрешны.
Любой человек может ошибиться. Среди врачей распространено мнение, что большинство обвинений в халатности не имеет под собой достаточных оснований. Эмоции врачей по этому поводу вполне понятны. Вряд ли что-то может сравниться с потрясением от вызова в суд по поводу обвинения в неправильном лечении. Врача начинают мучить чувство вины, стыд, страх перед обвинением в халатности, масса времени уходит на общение с адвокатами, утрачивается спокойствие. Постепенно в человеке накапливаются злость и обида, которые,, к сожалению, часто выплескиваются на пациентов, а это создает предпосылки для новых обвинений в халатности.
Шок от судебных разбирательств еще больше усиливается от убежденности в том, что, как утверждается законодательной медициной «...никогда еще качество медицинской практики не было так высоко, никогда стандарты не были такими точными, а врачи — квалифицированными. Объем и интенсивность работы врачей беспрецедентны». Туг, как говорится, добавить нечего.
Случаи халатности в американских больницах тщательно изучаются. Те или иные увечья получает только 1 процент от общего количества госпитализированных пациентов. Однако если в течение года в больницы попадает примерно 30 млн человек, то даже столь невысокий процент составляет 300 тысяч случаев, т.е. 800 пострадавших ежедневно. Но пациенты не столь скандальны, как средства массовой информации. Профессия врача все еще пользуется доверием. Количество поданных пациентами исков намного меньше числа случаев халатного обращения. По данным исследования, проведенного в Гарварда, только 1,53 процента пациентов, пострадавших от халатности врачей, подают в суд. В США суд рассматривает лишь каждый восьмой случай преступной небрежности, а компенсации выплачиваются лишь в каждом 14-м случае. Исследователи делают вывод, что «суд редко удовлетворяет иски пациентов о выплате компенсаций и не часто выносит врачам обвинительный приговор за халатное обращение».
Даже в таком сутяжном государстве, как Соединенные Штаты, имеется лишь один шанс из 50, что врач в случае халатного обращения с пациентом предстанет перед судом.
В тени остается и денежная сторона вопроса. Только 1 процент средств, затрачиваемых на здравоохранение, идет на погашение судебных исков. Врачи в среднем тратят 2,9 процента своих доходов на выплаты страховым компаниям, при этом в фонд «профессиональной поддержки» идет 2,3 процента. Именно страховые компании, а не жертвы халатности, греют руки на страхе врачей перед, судебными разбирательствами. Например, в 1991 году они получили прибыль в размере 1,4 млрд долларов.
Так к чему вся эта суета? Ответ вполне очевиден. Страх перед возможными обвинениями стал оправданием для назначения дорогостоящих процедур, особенно инвазивных. Чем сильнее давление со стороны судебных инстанций, тем выше доходы врачей. Случай с мониторингом — наглядный тому пример. Было время, когда почти 50 процентов пациентов с трансмуральным инфарктом миокарда подвергались такой процедуре. Считалось, что это наиболее эффективный способ проверки работы сердца. Проведя данную процедуру, врач получал дополнительно к зарплате еще несколько сотен долларов, причем выполняемая им работа не представляла большой сложности, а и без того страдающий пациент подвергался дополнительным мучениям. По-моему, этот метод мониторинга не намного информативнее обычного врачебного осмотра.
Мой опыт главного врача отделения интенсивной терапии для больных с острой коронарной недостаточностью показывает, что катетеризация Свона—Ганца в 10 процентов случаев сопровождается осложнениями. Это могут быть как обычные гематомы, так и серьезные инфекции или опасные для жизни нарушения сердечного ритма. Страх перед судебной ответственностью стал оправданием слишком частого применения опасных процедур, причем чем дороже процедура, тем она популярнее. Когда расценки на катетеризацию Свона—Ганца упали, ее стали делать намного реже, хотя основания для ее проведения формально не изменились.

ПОЧЕМУ ПАЦИЕНТЫ ПОДАЮТ В СУД

Пациенты, предъявляющие судебные иски врачам и больницам, часто называют главной причиной отсутствие должной заботы. Другая претензия заключается в том, что доктора невозможно найти, когда он необходим. Еще одним распространенным мотивом является то, что врач проигнорировал нужды пациента и не смог предсказать исход его заболевания. Отсюда следует, что основанием для исков на самом деле является отсутствие должного контакта между врачом и пациентом, а не халатность в чистом виде.
Все это приводит к еще большему накалу страстей. Долгие судебные разбирательства отнимают массу времени и душевных сил. Более того, суд чаще всего выступает против истца. Хотя многие врачи полагают, что суд рассматривает преимущественно пустячные дела, они ошибаются. Судьям приходится иметь дело с большим количеством несчастных случаев, приведших к длительной потере трудоспособности, повлиявших на личную и социальную жизнь пациентов. По данным одного исследования, в 52 процентах случаев халатности наступила смерть или наблюдались анатомические деформации, в 20 процентах случаев врачей обвиняли в нанесении морального ущерба. Более 70 процентов исков направлено против хирургов, акушеров-гинекологов и врачей «скорой помощи». Большая часть таких исков подается по совету профессионалов, работающих в системе здравоохранения.
В одной из статей, опубликованной в Англии, говорится о том, что только нанесение вреда не является поводом для обвинения в халатности. Оно выносится в том случае, если при этом присутствовали равнодушное отношение врача и недостаточное общение с пациентом. Больные ставят врачам в вину то, что последние не объясняют своих действий, недостаточно откровенны и честны, не приносят извинений за неправильные действия и не обращают должного внимания на жалобы. Более трети жалобщиков воздержались бы от предъявления иска, если бы им принесли извинения или дали соответствующие объяснения.
Это же исследование указывает на три основные причины, побуждающие людей искать защиты у закона. Во-первых, чистый альтруизм. Пострадавшие не хотят, чтобы их близкие и знакомые пострадали так же, как они сами. Во-вторых, желание получить правдивое объяснение тому, что произошло. И наконец, третья, наименее серьезная причина — получение денежной компенсации за перенесенные страдания. Аналогичные исследования ситуации в США показали, что и здесь пациенты в основном стремятся получить разъяснения и заставить призванных к ответу извлечь урок из содеянного. Финансовая сторона вопроса — также не самая важная. Судебный процесс становится средством побудить врача осознать ответственность за свои действия, а также способом разделить с другими людьми гнев и обиды за страдания. Один пациент очень точно сформулировал чувства, разделяемые многими: «Если бы меня попросили выразить свою мысль в двух словах, я сказал бы «ответственность» и «справедливость». Создается впечатление, что врачи как бы стоят в стороне от страданий, которые приходится претерпевать остальным людям».

КАК ИЗБЕЖАТЬ ХАЛАТНОСТИ

В медицинских кругах бытует мнение, что ни один врач вне зависимости от опыта и человеческих качеств не может избежать обвинения в халатности. На все — воля случая. Под этим подразумевается то, что «для защиты от обвинения единственно приемлемым вариантом является покупка страховки на случай проявления халатности». Однако я считаю, что врачи, которых волнует возможность предстать перед судом, закончат именно этим. Страх перед правосудием изменяет сознание врача, приводя к двум последствиям. Во-первых, увеличивается количество инвазивных процедур, таящих а себе риск нежелательных осложнений для пациентов, а во-вторых, каждый пациент заранее рассматривается как потенциальный оппонент в суде. Тактика защиты разрушает профессионализм и обесчеловечивает медицину. Вместо заботливого и дружелюбного доктора пациент встречает равнодушного и подозрительного человека. Такая атмосфера, естественно, не способствует установлению взаимопонимания, недовольство пациента нарастает с каждой минутой. Если между пациентом и врачом отсутствует человеческий контакт, то любая неприятная неожиданность, например слишком большой счет или осложнение, провоцирует пациента начать тяжбу. И нет ничего удивительного в том, что пациент со спокойной душой обвиняет человека, которого практически не знает.
Ошибочно полагать, что судебные иски редко имеют под собой реальную основу. Пациенты, страдающие хроническими заболеваниями, приходят в больницу, чтобы получить волшебное избавление от страданий, однако их быстро разубеждают в такой возможности. Ни одно из современных лекарственных средств не в состоянии вернуть прежнюю гибкость суставу, пораженному артритом. В чемоданчике врача нет средства, избавляющего от хронической эмфиземы. Большинство хронических заболеваний не поддается лечению, однако если относиться к пациенту внимательно и уважительно, то болезнь переносится легче. Даже самое незначительное проявление доброты со стороны врача запоминается надолго. Я всегда поражался тому, как мало претензий предъявляют хиропрактикам и другим представителям альтернативной медицины. Крайне редки судебные иски против внимательных и заботливых врачей, не жалеющих времени на общение с пациентами. Главная их черта — способность внимательно выслушать больного.
Для меня все эти соображения вполне очевидны, но они производят мало впечатления на некоторых моих коллег. Приведу один пример. Пациент спросил у хирурга, в чем будет заключаться послеоперационный уход. «Я работаю в операционной. Все вопросы задавайте медсестре», — последовал резкий ответ. Другой пациент попросил меня достать фотографию хирурга, который неделей раньше пересадил ему клапан аорты. Сначала я решил, что доктор произвел на пациента сильное впечатление и тот хочет таким образом выразить свою признательность. Однако последовавшие за просьбой пояснения быстро вернули меня с небес на землю. «Я даже не знаю, как он выглядит. Мы встречались с ним только один раз, в операционной, когда я был без сознания. Он ни разу не навестил меня ни до, ни после операции». Такие, казалось бы, мелочи наводят на мысль о халтурном отношении к своим обязанностям.
Чтобы предотвратить судебные разбирательства, прежде всего необходимо признать, что врачебные ошибки неизбежны. Ошибки бывают в любой сфере человеческой деятельности. Но если артист перепутает слова, то зритель не поймет смысла пьесы, а если ошибку допустит врач, будет травмирован живой человек. Каждый пациент уникален, работа врача в основном представляет собой экспериментальный поиск, связанный с вероятными ошибками. Ни один врач не может быть до конца уверен в реакции отдельного пациента на тот или иной вид вмешательства, но чувство личной ответственности во многом помогает предотвратить нежелательные последствия. Трудно жить постоянно настороже, но это помогает не нарушить заповедь Гиппократа: «Не навреди» («Primum поп посеrе»). Перефразируя Бертольда Брехта, можно сказать, что предметом медицины нужно считать не расширение пределов бесконечной мудрости, а ограничение бесконечных ошибок.
При серьезном несчастном случае бывает трудно установить его причину, однако в подобных ситуациях я склонен винить врача за отсутствие клинического воображения и неспособность предсказать возможные последствия. С этим я столкнулся на примере моей матери. Ей было больше 90 лет, но она сохраняла поразительную ясность ума. Она жила одна, дорожа своей независимостью. Однажды я зашел к ней во второй половине дня и обнаружил, что она чем-то сильно расстроена и что ей не было свойственно — все еще была одета в ночную рубашку. Не дав мне поздороваться, мать заявила, что устала ,от страданий и хочет умереть. У нее пропал аппетит и не хватало сил даже донести ложку до рта. Но больше всего ее огорчало то, что она начала путаться в мыслях. При этом мать сказала, что у нее не было температуры или какого-либо другого недомогания и что ей не назначали новых препаратов. Тем не менее я решил проверить ее аптечку и обнаружил, что вместо таблеток дигоксина по 0,125 мг там лежат таблетки по 0,25 мг. Оказалось, что таблетки закончились у нее три недели назад, ее лечащий врач отсутствовал и другой доктор позвонил в аптеку и велел возобновить рецепт. Произошла какая-то ошибка, и доза препарата оказалась удвоенной. У матери было очень плохое зрение, и она не смогла прочитать надпись на новой бутылочке с таблетками, а их цвет и размер оказались такими же, как раньше. В результате произошла передозировка жизненно важного препарата, помогающего предотвратить остановку сердца. Такая ошибка могла привести к смерти.
Но если ошибка уже совершена, как врачу объясниться с пациентом? Этому не учат ни в одном медицинском институте. Первым побуждением является желание все отрицать, спрятать концы в воду, переложить ответственность на кого-то еще, уйти в тень — вместо того, чтобы признать ошибку. Когда я был практикантом в больнице, мои кураторы заклинали меня не делать в медицинских картах записей, Которые в дальнейшем могли показаться ошибочными. Я знал врачей, не решавшихся выразить соболезнование в. связи со смертью своих пациентов из-за боязни, что это будет истолковано как признание ошибки и приведет к подаче судебного иска.
Самое худшее — хранить молчание и надеяться, что все пройдет незамеченным. Ошибки нужно признавать и уметь за них извиняться. Если врач не может посмотреть пациенту в глаза, это воспринимается как отсутствие заинтересованности и заботы.
Помню, какой ужас я пережил однажды, едва не потеряв своего пациента. У мистера К. наблюдались предсердные фибрилляции, однако вместо обычного в этом случае учащенного пульса сердце сокращалось с частотой 40 ударов в минуту. Я решил, что это произошло из-за блокады проведения импульсов из предсердия в желудочек и что мистеру К. не следует назначать препараты наперстянки, которые используются для урежения пульса при предсердных фиб-рилляциях.
Через месяц после отмены препаратов наперстянки мистер К. прибыл в больницу Питера Бента с выраженным отеком легких и хаотичным пульсом. Ему потребовались аппарат искусственного дыхания и интубация трахеи. Несколько дней он находился на грани жизни и смерти. Причина такого страшного осложнения была очевидна. Проводящая система работала нормально, частота сердечных сокращений составляла 190 ударов в минуту, но у людей с ярко выраженным сердечным заболеванием ультрабыстрые сердцебиения вызывают периодические кратковременные остановки сердца, что я ошибочно принял за нормальный пульс.
Мистер К. поправился и начал догадываться, что произошло. Поэтому меня не удивило его неприязненное отношение. Я открыто рассказал ему о своей ошибке и предложил подать на меня в суд. Он заверил меня в том, что именно это и собирается сделать. Примерно через три месяца мистер К. пришел ко мне на прием. Когда я спросил eros почему он возвращается к вра-чу, который его едва не убил, он ответил: «Вы абсолютно правы. Вы действительно меня чуть не убили. И именно поэтому теперь и далеевы будете ко мне предельно внимательны и станете лечить меня; принимая все меры предосторожности. Если я пойду к другому врачу, он тоже может допустить ошибку, а мне этого совершенно не нужно». И он добавил, что еще одной причиной, побудившей его вернуться ко мне, было то, что я «сумел посмотреть правде в глаза».
«Будь искренен со мной, покажи мне истинное лицо твоего греха», говорит один из героев пьесы Шекспира «Зимняя сказка». Пострадавший пациент ждет того же. Признание ошибки и искреннее раскаяние помогают разогнать грозовые тучи. Я не знаю ни одного случая, когда судебный иск был предъявлен после того, как врач принес пациенту свои извинения. Но я могу вспомнить множество случаев, когда открытое признание врачом своих ошибок способствовало установлению доверительных и дружеских отношений с пациентом.
На мой взгляд, халатность в основном является последствием деперсонализации современной медицины. По опыту работы моей группы в Бруклинском центре сердечно-сосудистых заболеваний Лауна я могу сказать, что если в работе с пациентами делается упор не на технические средства, а на внимание и общение, то вопросов о судебном преследовании не возникает. Группа из пяти врачей работала в течение 20 лет, и ни разу за э,то время против нее не было выдвинуто обвинений в халатности. Я знаю и еще несколько подобных групп, которые работают с тем же результатом.
Весьма поучительным для меня оказался случай с миссис Б., которую я наблюдал в течение нескольких десятков лет. У нее было очень больное сердце, гипертензия, аритмия и заболевание периферических сосудов. Когда у миссис Б. развилась аневризма брюшной аорты, она настояла на том, чтобы оперироваться в Бостоне, в больнице Питера Бента, хотя жила в Майами и испытывала денежные затруднения. Операция прошла успешно, процесс выздоровления шел полным ходом. На 70-й день пребывания в больнице, перед самой выпиской, она вдруг почувствовала боль в животе. Администрация больницы, руководствуясь правилами, регулирующими длительность содержания больного в стационаре в зависимости от его диагноза, настаивала на выписке, но я убедил хирурга оставить ее до выяснения причины недомогания (согласно этим правилам для каждой категории больных установлены жесткие сроки пребывания в больнице, предложенные на основании анализа большого объема данных по госпитализации. Хотя в исключительных случаях продление срока возможно, это требует больших бюрократических проволочек). Так как была суббота и у миссис Б. не нашлось знакомых в Бостоне, которые могли бы позаботиться о ней, администрация больницы согласилась оставить ее до понедельника.
В понедельник я приехал в больницу через пару часов после начала рабочего дня и обнаружил, что миссис Б. выписали. Работник хирургического отделения заверил меня, что она чувствовала себя прекрасно и улетела во Флориду. Через шесть недель миссис Б. позвонила мне из одной из больниц Майами и рассказала жуткую историю. Когда я видел ее в последний раз перед уик-зндом, боль в животе была уже очень сильной. Обезболивающие препараты практически не помогали, и две ночи она провела без сна. Рано утром в понедельник врач-стажер хирургического отделения осмотрел ее и сказал, что очевидных причин возникновения болей нет, а это значит, что они связаны с процессами заживления и скоро пройдут. Миссис Б. пожаловалась, что ей очень плохо, но стажер лишь мило отшутился и пообещал, что все закончится хорошо. Во время перелета во Флориду боль стала непереносимой, и миссис Б. показалось, что у нее началось кровотечение. Расстегнув одежду, она увидела, что послеоперационный шов разошелся и из отверстия показалась стенка кишки. В аэропорту Майами ее встретила машина «скорой помощи». Женщину привезли в больницу с септическим шоком, лечение которого заняло несколько недель.
Эта история потрясла меня до глубины души. Строгое соблюдение правил привело к тому, что во главу угла было поставлено не состояние пациентки, а количество дней, проведенных ею в больнице. Это вынуждает врачей подчинять свою работу философии Прокруста. Я был уверен, что миссис Б. предъявит иск больнице, хирургу и мне лично, однако ничего подобного не последовало.
Спустя год миссис Б. приехала на очередной осмотр, и я спросил ее, почему она не обвинила нас в халатности. Женщина ответила, что родственники и врачи из больницы в Майами уговаривали ее сделать это, и она даже обратилась к адвокату, но потом прекратила дело. «Адвокаты сказали мне, что я не смогу обвинить больницу, не обвиняя вас. А по мне, лучше умереть, чем допустить это».
Многих ошибок, вызванных халатностью, можно было избежать, если бы врач удосужился просто выслушать пациента. Самым ярким примером является трагическая история Бетси Леман, журналистки из «Boston Globe», ведущей рубрики, посвященной вопросам здравоохранения. Она внезапно умерла в возрасте 39 лет в Бостонском институте онкологии Дана-Фарбер, где в течение трех месяцев лечилась от рака молочной железы. Однако причиной смерти был не рак, а передозировка экспериментального противоопухолевого препарата. В результате ее сердце было совершенно выведено из строя в самом конце курса лечения, перед выпиской домой. Аутопсия показала отсутствие каких-либо следов раковой опухоли в молочной железе. Страшная ошибка была сделана не каким-то неопытным или перегруженным работой интерном, а явилась следствием невнимательности десятков врачей, медсестер и фармацевтов. В течение последних четырех дней перед смертью ей давали дозу химиопрепарата, в четыре раза превышающую допустимую, и никто не обратил на это внимания. Пациентка постоянно жаловалась на плохую переносимость препарата, однако ее никто не слушал! Бетси Леман несколькораз говорила врачам, что с ней происходит что-то страшное. Однако, невзирая на то, что она была довольно известным чело-веком в медицинских кругах, ее словам никто не придал значения.
Незадолго до этой трагической истории в том же самом институте другая женщина также стала жертвой передозировки лекарственного препарата. Она осталась жива, но сердце было сильно повреждено. Ее случай был назван «ошибкой, свойственной человеку». Все это произошло в одном из самых престижных в мире онкоцентров, в ведущем научно-исследовательском учреждении в области онкологии. Если такое случилось в Дана-Фарбер, значит, может случиться где угодно. Ни одна система не застрахована от ошибок, если забота о пациенте не является главным делом для тех, кто назначает процедуры или выписывает препараты.
Наша система здравоохранения разваливается потому, что профессия медика все менее связана с практикой исцеления, которая начинается с того, что пациента просто внимательно выслушивают. Причина этого кроется в уповании на технические достижения, позволяющие существенно увеличить прибыль. Тратить время на общение с пациентом стало невыгодно, поэтому диагнозы ставятся методом исключения, что приводит к назначению нескончаемой череды анализов и процедур. Халатность в данном случае представляется мне не более чем нарывом на теле насквозь больной системы здравоохранения. Она является не причиной, а следствием разложения медицины Соединенных Штатов. Наша система здравоохранения не выйдет из кризиса до тех пор, пока пациент снова не станет главным предметом заботы врача.


ЧАСТЬ III
НАУКА И ИСКУССТВО ИСЦЕЛЕНИЯ ПАЦИЕНТА

НАПЕРСТЯНКА: ЦЕНА ОТКРЫТИЯ


В течение 40 лет я помимо клинической практики занимался научными исследованиями деятельности сердечно-сосудистой системы. Они обогатили мои познания в медицине и открьии для меня новые научные перспективы. Работа была тяжелой, но очень увлекательной. Радость открытия можно сравнить только с триумфом скалолаза, покорившего никем не покоренную вершину.
Мои ранние исследования были посвящены наиболее популярным сердечным средствам — препаратам наперстянки. Наперстянка была впервые предложена к применению в 1775 году английским врачом и ботаником Уильямом Уайтерингом, что явилось началом новой эры в кардиологии. Доктор Уайтеринг обнаружил, что одна старая травница из Шропшира, графства в Англии, успешно лечила отеки, с которыми не могли справиться врачи. Она использовала комплекс более чем из 20 трав, однако Уайтеринг быстро установил, что активным ингредиентом были листья наперстянки пурпурной. Ученый решил, что он открыл новый диуретик, и подробно описал свойства растения в своем классическом труде, вышедшем десятью годами позже.
Казалось бы, средство, применявшееся в течение 150 лет, не должно преподносить врачам особых сюрпризов, однако я еще в начале своей исследовательской работы, в 1950 году, понял, что на тот момент никто толком не знал, когда и для чего следует его применять. Ошибочные предположения, словно канонические тексты, передавались из поколения в поколение и кочевали из книги в книгу.
Наперстянка стала одним из главных кардиосредств не случайно. Прежде всего она способствует укреплению сердечной мышцы и усиливает ее сократительную способность, что решает главнейшие проблемы при сердечной недостаточности. С ее помощью выводится излишек жидкости, скопившийся в полостях тела, пациент избавляется от избыточного, нездорового веса. Нормализуется частота сердечных сокращений, человек получает возможность передвигаться без одышки и приступов кашля. После многих тягостных ночей он может наконец спокойно заснуть, исчезает изматывающая слабость.
Неудивительно, что наперстянку считали настоящим чудом. Однако бесплатных чудес не бывает. Для того чтобы лекарство оказывало максимальный терапевтический эффект, его следовало давать в токсичных дозах. Побочные действия часто были смазаны и выражались в потере аппетита, головокружении, ощущении неприятной тяжести в голове. Но гораздо опаснее было появление угрожающей жизни сердечной аритмии.
Первые сведения о небезопасности применения наперстянки появились в то время, когда я только начинал свою карьеру, в 1950 году. Старший практикант из женского отделения больницы Питера Бента попросил меня осмотреть одну пожилую пациентку доктора Левайна, только что поступившую в отделение. У миссис М. была сердечная недостаточность, сопровождающаяся застойными явлениями в легких и выраженными отеками ног. Дополнительный кислород не облегчал частого и затрудненного дыхания. Частота сердечных сокращения составляла 190 ударов в минуту. Даже для здорового сердца это непомерная нагрузка, а сердце миссис М. было серьезно повреждено после перенесенного в детстве ревматизма.
Встретив в то утро доктора Левайна, я попросил его осмотреть миссис М., так как она считалась самой тяжелой пациенткой в отделении, и в очередной раз был восхищен тем, насколько тщательно мой учитель составляет историю болезни и как виртуозно проводит физический осмотр. Но вдруг я услышал, что он назначает пациентке большую дозу дигитоксина (гликозид группы препаратов наперстянки) вместе с диуретическим препаратом на основе ртути. Не задумываясь, я воскликнул:
— Это сочетание убьет ее! Она не проживет и дня.
Глаза Левайна сузились от гнева. Едва двигая губами, он процедил:
— Запишите ваше мнение в карте миссис М. — Затем повернулся и ушел.
Выполнив его гневный приказ, я почувствовал, что силы покинули меня. День только начался и тянулся бесконечно. Я укорял себя за несдержанность и, пребывая в полном противоречии с собой, надеялся, что мое предсказание окажется ошибочным. Однако при следующем визите в женское отделение в середине дня мне стало ясно, что на благополучный исход нет надежды. Состояние миссис М. было крайне тяжелым. Дополнительная доза дигитоксина не уменьшила, а, напротив, увеличила частоту сердцебиений. В овделении было много работы, и ей не успели дать мочегонное, которое, по моему мнению, должно было усугубить ситуацию. Я пребывал в состоянии паники и не мог найти выхода из положения: 45 Лет назад считалось немыслимым даже просто поставить под сомнение, а не то что отменить, распоряжение старшего врача, особенно такого авторитетного, как Левайн.
На следующее утро я бегом бросился в женское отделение, но кровать миссис М. была пуста. Стажер рассказал, что диуретик доконал ее. Как только у нее началось обильное мочеиспускание, ситуация резко ухудшилась. Частота сердечных сокращений достигла 220 ударов в минуту, пациентка посинела, начала задыхаться и вскоре, скончалась. Реанимационные мероприятия не проводились, их комплекс был разработан лишь десять лет спустя.
Происшедшее ужаснуло меня, но, к своему стыду, я больше волновался о потере расположения доктора Левайна, чем переживал смерть миссис М. Моя благополучная карьера в качестве любимчика великого мэтра, похоже, подошла к концу.
С тяжелым сердцем я ждал прибытия Левайна. Мне было страшно рассказывать ему о миссис М. Но когда мы встретились, он первым делом спросил именно о ней. Опустив голову, я прошептал, что она умерла этой ночью. Левайн резко развернулся и, направляясь к своему кабинету, отрывисто рявкнул в мою сторону: «Идите за мной!». Я последовал за ним, испытывая, вероятно, ощущение преступника перед казнью. Мы вошли в его маленький кабинет, и Левайн закрыл дверь. Он был бледен и напряжен: «Что я сделал не так?» — спросил он меня.
Вспоминая этот разговор сейчас, по прошествии почти 50 лет, я до сих пор не могу оправиться от перенесенного тогда потрясения. Эмоции были напряжены до предела, а наши роли странным образом поменялись. Один из величайших кардиологов того времени, специализирую-щийся на клинической фармакологии, спрашивал мнение неопытного начинающего медика. Мне кажется, что в тот момент Левайн по-настоящему раскрылся как Человек с большой буквы. Никогда я не встречал людей с таким высоким чувством моральной ответственности.
Я объяснил Левайну, что миссис М. поступила в больницу с нарушением сердечной деятельности, которое я в дальнейшем назвал пароксизмальной предсердной тахикардией с блокадой. Обычно такое состояние наблюдается при отравлении препаратами наперстянки, поэтому назначение дополнительных доз подобного препарата было равносильно тушению пожара при помощи бензина. В результате их приема частота пульса начала неуклонно расти, и когда она достигла 200 ударов в минуту, начались желудочковые фибрилляции, ведущие к остановке сердца. Так как я уже наблюдал возникновение аритмии в похожем случае, то не мог не предвидеть трагического конца, особенно учитывая назначение мочегонного средства. Пароксизмальная предсердная тахикардия с блокадой сердца часто возникала у пациентов, принимавших большие дозы препаратов наперстянки в сочетании с диуретиками, вымывающими из организма соли.
Левайн слушал меня внимательно, не перебивая. Когда я закончил, он задал мне несколько вопросов и сказал: «Берни, я благодарен вам за объяснение. Мне следовало быть менее заносчивым и обратить должное внимание на ваши слова». Больше он никогда не напоминал об этом случае, однако с тех пор всегда обращался ко мне за советом по поводу применения препаратов наперстянки.
Левайн не знал, что однажды я сам пережил подобную трагедию. К сожалению, опыт применения наперстянки также дался мне дорогой ценой. В 1948 году я был младшим ассистентом-практикантом в больнице Монтефиор в Бронксе, в отделении для хронических больных. Сюда попадали хронические больные со всего НькьЙорка. Моя должность давала мне довольно большую автономию, однако на мои плечи легли большая ответственность и огромный объем работы. Надзор за мной осуществляли врачи, работавшие всего на год дольше, чем я. Врачей-специалистов я мог видеть только во время утренних обходов. Всем заправляла администрация отделений, в которые поступали пациенты.
О прошлом принято говорить, как о «старых добрых временах», однако, вспоминая больницы пятидесятилетней давности, я не могу не отметить огромные положительные изменения, произошедшие за последние годы. Больницы стали гораздо безопаснее, пациенты получают больше информации, лекарственные препараты назначаются с большей осторожностью, появилось множество полезных приборов. Самым важным достижением я считаю то, что теперь пациентам сообщают о предстоящем курсе лечения.
Было далеко за полночь, когда в отделение, где я дежурил, привезли 30-летнюю женщину. Мисс У. весила всего 45 килограммов. Она была очень бледной, с запавшими глазами, у нее держалась высокая температура, мышечная масса полностью деградировала, а кожа обвисла на костях. У пациентки был целый «букет» болезней, развившихся вследствие анорексии и язвенного колита. Хроническая диарея отнимала у нее все жизненные силы, которые из-за хронического отсутствия аппетита практически не восстанавливались.
Так как опыта у меня было ничтожно мало, я сосредоточил все внимание на учащенном сердцебиении, которое составляло 170 ударов в минуту. Первейшим средством для уменьшения частоты пульса была наперстянка. Из-за состояния кишечного тракта пациентки лекарство необходимо было вводить внутривенно. Накануне я прочитал о старом, но весьма эффективном французском препарате наперстянки, который назывался оуабан. Его можно было вводить только парентерально, он обладал быстрым действием и, казалось, идеально подходил мисс У. Время было позднее, и посоветоваться мне было не с кем.
Я счел ситуацию критической, поэтому подключил пациентку к электрокардиографу и ввел ей одну пятую обычной дозы препарата. В течение пяти минут все было спокойно. Потом вдруг мисс У. начала заламывать руки и биться, словно рыба, оказавшаяся на суше. Ее лицо искажали ужасные гримасы, а рот жадно хватал воздух. Сердцебиение не замедлялось, а напротив, учащалось. Спустя некоторое время лицо мисс У. побагровело, сердечный ритм стал хаотичным, истощенные мышцы судорожно задергались, и через восемь минут она умерла. В полном смятении я лишь беспомощно смотрел на нее, словно все происходящее было сценой убийства в фильме ужасов.
На следующее утро, проведя бессонную ночь, наполненную мучительным обдумыванием своей вины и страхом перед грозящим наказанием, я доложил о случившемся на летучке. Я не пропустил ни одной детали, показал коллегам электрокардиограммы и замер в ожидании разгрома. Однако ничего подобного не произошло. Напротив, ко мне отнеслись с уважением, достойным солдата, вернувшегося после трудного боя. Комментариями были следующие слова: «Не принимай это так близко к сердцу», «Бог дал, Бог взял», «Чтобы стать врачом, тебе нужно было заплатить эту цену», «Опыт не приходит без трудностей и ударов», а также другие замечания, свидетельствующие о том, что все были солидарны со мной. Самым критичным высказыванием были слова о том, что этот случай попадает в процент запланированного риска.
Да, я рисковал, но рисковал обдуманно, тогда как пациентка шла на риск, не имея никакой возможности выбора. Главный врач, добрый и чуткий человек, по-отечески утешил меня, сказав, что правильные решения приходят с опытом, а «опыт — сын ошибок трудных».
Все происходящее казалось мне нереальным! Через пять минут после моего рассказа о ночной трагедии коллеги перешли к обсуждению следующего вопроса, и никто не выказал ни малейшего негодования в мой адрес. Опытные врачи и прекрасные люди спокойно разговаривали с преступником, словно забыв об ужасной смерти его жертвы.
Спустя неделю я получил химический анализ крови мисс У. Оказалось, что у нее был сильный электролитный дисбаланс. Особенно низкой была концентрация калия, натрия и хлора. Концентрация калия составляла 1,6 миллиэквивалента, что составляло треть нормальной, что и объясняло повышенную чувствительность пациентки к оуабану, однако в то время связь между препаратами наперстянки и калием еще не была обнаружена.
Через год я еще раз просмотрел ее электрокардиограмму и мне стало ясно, что причиной учащенного сердцебиения была тахикардия, вызванная физическим или психологическим стрессом, при которой препараты наперстянки неэффективны. Однако этот факт не объяснял повышенной чувствительности пациентки к наперстянке. До той мизерной, но оказавшейся для нее смертельной дозы она никогда не принимала подобных препаратов. Посмертное вскрытие не внесло ясности, оно обнаружило нормальное сердце и расширенные коронарные сосуды. В отсутствие сердечного заболевания даже огромная доза препарата наперстянки не смертельна. В литературе я нашел описание случая, когда при попытке самоубийства человек принял дозу, превышающую ту, что я дал мисс У., в 200 раз, и остался жив. Тогда почему у нее произошла такая реакция?
Чтобы докопаться до истины, требовалось время, которого у меня не было. Работа в больнице отнимала все силы, приходилось дежурить по ночам и в выходные. Я возвращался домой совершенно измотанный, а там меня ждали двое детей, истосковавшиеся по отцовскому вниманию, и жена, которая все свое время проводила в четырех стенах, отрезанная от друзей и родных и жаждавшая общения. У меня не было шансов разобраться в своей фатальной ошибке, однако мысли о ней, погребенные в глубине сознания, не давали покоя.
Спустя год я стал старшим практикантом, и у меня появилось больше времени и возможностей разобраться в загадочной смерти мисс У. Образ этой женщины постоянно вставал перед глазами, когда я наблюдал других пациентов с интоксикацией препаратами наперстянки. Многие из них получали строго определенную дозу препарата в течение длительного времени, однако интоксикация наступала лишь тогда, когда им дополнительно назначали мочегонные средства. На фоне обильного мочеиспускания пациентов мучили тошнота, рвота, головокружение и слабость. Сердцебиение становилось учащенным, с всплесками желудочковых экстрасистол. У пожилых пациентов это состояние было особенно серьезным и.иногда грозило смертью.
В середине 30-х годов Левайн предложил объяснение явлению интоксикации препаратами наперстянки, вызванному диуретиками. Оно получило широкое признание. По его мнению, так как мочегонные средства воздействуют на почки, заставляя их выводить из организма избыток солей и воды, а все жидкости организма проходят через сердце, то из-за уменьшения их объема концентрация препарата наперстянки в крови повышается. Следовательно, назначение мочегонного равносильно дополнительному назначению препарата наперстянки. Левайн окончательно убедился в правильности своих выводов, продемонстрировав остановку сердца у лягушки при помощи жидкости, выведенной из организма страдающего отеками пациента. Концентрация препарата наперстянки в ней оказалась смертельной для лягушки. Таким образом, причиной отравления наперстянкой при употреблении мочегонного было то, что в сердце попадало слишком большое ее количество. Это явление Левайн назвал диуретической редигитализацией.
Однако такое объяснение совершенно не подходило для случая мисс У. Она никогда не принимала мочегонного, а до инъекции оуабана не использовала препараты наперстянки. Значит, ее реакция на препарат объяснялась действием иных механизмов. Этот вывод заставил меня критически подойти к теории Левайна. Исходя из нее, отравление наперстянкой должно наблю-даться лишь у пациентов с усиленным мочеиспусканием, тогда как пациенты с нормальным мочеиспусканием или с задержкой мочи не должны испытывать такого осложнения. Самым неприятным было то, что я не смог найти реального подтверждения этому выводу. Иногда сильное отравление наблюдалось у пациентов, страдавших затрудненным мочеиспусканием, а другие — теряли жидкость литрами и не проявляли никаких признаков передозировки.
Чтобы проверить теорию Левайна, я решил назначить дополнительные дозы наперстянки тем пациентам, у которых отмечалось отравление после приема мочегонных средств. Назначенная доза намного превышала количество препарата, которое, согласно предположению Левайна, должно было содержаться в моче после приема диуретика. Однако ни у одного пациента не было отмечено признаков отравления после однократного приема повышенной дозы. Я понял, что теория Левайна ошибочна, но не мог определить, какое же вещество вымывается из организма вместе с мочой, повышая чувствительность к препаратам наперстянки.
Я терялся в догадках, понимая, что ответ кроется в случае с мисс У. Тщательное изучение причин ее загадочной смерти натолкнуло меня на вопрос: влияет ли низкое содержание калия на чувствительность сердечной мышцы к препаратам наперстянки? Изучая медицинскую литературу, я натолкнулся на сообщение о том, как в начале 30-х годов кардиолог из Сан-Франциско Джон Сампсон обнаружил, что калий способен снимать желудочковые экстрасистолы или дополнительные сердцебиения, часто возникающие при передозировке препаратов наперстянки. Однако вопрос о потенциальной взаимосвязи низкой концентрации калия и препаратов на-перстянки оставался открытым.
Если калий и был тем загадочным веществом, то тогда его низкая концентрация может быть обнаружена лишь у пациентов с симптомами отравления препаратами наперстянки. К моему удовлетворению, эта мысль нашла свое подтверждение. Но твердых научных доказательств у меня на тот момент не было. Чтобы добыть их, требовалось экспериментально повторить то, что случилось с мисс У., а именно: продемонстрировать способность диуретиков выводить из организма калий и приводит к тому, что сердечная мышца становилась уязвимой для препаратов наперстянки. Недостаток калия в организме называется гипокалиемией, и если моя теория верна, повышенная чувствительность к препаратам наперстянки должна наблюдаться у пациентов с дефицитом калия.
Однако эксперимент было гораздо легче описать, чем провести. Как я мог доказать, что у пациента,. никогда не принимавшего препараты наперстянки, повышалась чувствительность к их действию после вымывания из организма калия вследствие использования мочегонных средств? Казалось, проблема неразрешима. Но, как часто бывает, решение оказалось вполне очевидным. Я нашел ответ после очередного анализа случая с мисс У. Почему бы не испробовать препарат наперстянки краткосрочного действия, чтобы вызвать легкое отравление? Если мои рассуждения верны, то пациентам с гипокалиемией, развившейся в результате приема диуретиков, по-надобится меньшее количество препарата наперстянки для демонстрации отравления. У меня в голове начал выстраиваться ход эксперимента. Я решил дать пациентам препарат наперстянки быстрого действия до и после диуретика. Для этого требовался более безопасный и быстродействующий препарат, чем оуабан.
Я занялся поисками подходящего препарата, но ни один из доступных мне не отвечал необходимым требованиям. Спустя некоторое время я узнал, что доктор Чарльз Энсельберг, кардиолог из больницы Монтефиор, экспериментирует с новым синтетическим препаратом ацетилстрофанзидином. Это лекарство было родственно препаратам наперстянки, начинало действовать через две минуты после поступления в организм и полностью выводилось менее чем за два часа. Передозировка не вызывала опасного отравления, так как препарат быстро распадался. Ацетилстрофанзидин идеально подходил для задуманного мною эксперимента. В те времена еще не существовало комиссий по испытаниям лекарственных препаратов на людях, поэтому для проведения опыта мне требовалось лишь разрешение главврача. И оно не заставило себя ждать.
Мой энтузиазм не знал предела, бушевавшие во мне эмоции подгоняли работу. Я быстро выбрал десять пациентов с сердечной недостаточностью, которым ранее не назначались препараты наперстянки, и ввел им приемлемую дозу ацетилстрофанзидина. Спустя два часа, когда препарат полностью разложился, больным дали мочегонное. В течение последующих 24 часов каждая капля их мочи собиралась и отправлялась для анализа на содержание калия. На следующий день я вновь ввел им ацетилстрофанзидин. Некоторым пациентам потребовалась гораздо меньшая доза, чтобы почувствовать признаки легкого отравления, другие — спокойно перенесли прежнюю дозу. Чтобы не сомневаться в результатах, я попросил кардиолога Рея Уэестона проанализировать полученные данные. Когда он показал мне свое заключение, я не мог сдержать ликования. Пациенты, у которых не наблюдалось никаких изменений при повторном введении ацетилстрофанзидина, не потеряли калий после приема мочегонного, и его концентрация в крови осталась неизменной. Пациенты, оказавшиеся чувствительными даже к меньшим дозам препарата, потеряли много калия, доказательством чему служили их анализы мочи и крови.
Так как я не имел помощников, всю работу приходилось выполнять самому. Научные исследования не освобождали меня от выполнения прямых обязанностей. Это означало, что мой 14-часовой рабочий день увеличивался еще на несколько часов. Однако возбуждение от работы и важность полученных результатов прибавляли мне сил, а бессонные ночи и страшная усталость казались не слишком большой платой за успех. Результатом исследования стала моя первая публикация. Хотя статья была небольшая, всего четыре страницы, ее сразу заметили и начали широко цитировать. Она была перепечатана журналом Американской медицинской ассоциации и английским журналом «Ланцет». Оба издания оценили ее как эпохальное исследование.
Отравление препаратами наперстянки было одной из главных причин смерти среди пациентов с сердечной недостаточностью. Мое открытие влияния потери калия вследствие применения диуретиков на чувствительность сердечной мышцы к токсическому действию наперстянки вызвало массу вопросов, требующих немедленного ответа. Чтобы продолжить исследования, мне быда необходимо получить доступ в кардиологическое отделение ведущего исследовательского медицинского центра. Больница Питера Бента была идеальным местом, где я мог изучить различные аспекты взаимосвязи наперстянки и калия.
В то время в этой больнице работал доктор Джон Меррил, который занимался исследованиями недавно изобретенной искусственной почки. Каждый год в его отделении проводили диализ сотням пациентов, многие из которых страдали сердечной недостаточностью и принимали препараты наперстянки: Во время диализа из организма выводились не только продукты метаболизма, но и большое количество калия. Это давало мне уникальную возможность определить степень влияния препаратов наперстянки на организм, испытывающий дефицит калия.
Еще больше меня привлекала возможность поработать под руководством доктора Левайна, хотя я понимал, что шансов на его покровительство у меня практически нет. Он брал учеников не больше чем на год и отдавал предпочтение выпускникам Гарварда, особенно тем, кто проходил практику в больнице Питера Бента. Однако терять мне было нечего, и я подал заявку. К моему удивлению, меня пригласили на собеседование.
Готовясь к предстоящему испытанию, я разработал неожиданную стратегию. Судя по слухам, циркулирующим в медицинских кругах, Левайн был необыкновенно гордым и честолюбивым человеком, не слишком терпеливо относящимся к какому-либо противостоянию. Тем не менее я решил подвергнуть сомнению его работу. Когда я привел ему свои не слишком убедительные доводы, он довольно неприязненно поинтересовался, почему я решил работать под его руководством. Я ответил, что главной моей целью является доказать ему, что он ошибался. Левайн мгновенно напрягся и спросил, что я имею в виду. Я объяснил, что его теория диуретической редигитализации неправильна. Услышав мои слова, он едва сдержался: «Вы, очевидно, не читали нашу статью по этому вопросу. Мы вполне убедительно доказали, что жидкость, выводимая при снятии отеков, содержит большое количество препарата наперстянки».
Тщательно подбирая слова, я рассказал ему о своем открытии роли калия, добавив, что больница Питера Бента — идеальное место для продолжения моих исследований. Затем я выбросил козырную карту, сказав, что для любого настоящего ученого важнейшим проявлением добродетели является не только поиск истины, но и публичное признание своих ошибок. Нескрываемое раздражение Левайна заставило меня думать, что я потерял последний шанс получить работу в его отделении. Однако он снова доказал, что является Человеком с большой буквы, хотя его самолюбие было сильно ущемлено, и предложил мне работу, хотя не преминул наказать меня за проявленную наглость. Наказание выразилось в том, что мне было запрещено в течение года заниматься изучением препаратов наперстянки.
Однако через год Левайн разрешил мне продолжить исследования. Потребовалось совсем немного времени, чтобы установить взаимосвязь между содержанием в организме калия и эффективностью препаратов наперстянки. Результаты заставили врачей с большим вниманием отнестись к роли калия в провоцировании сердечной аритмии вследствие отравления препаратами наперстянки. В дополнение к диуретикам они стали назначать калийсодержащие препараты. Кроме того, наша работа стимулировала разработку новых диуретиков, не вымывающих калий в большом количестве. Мы выпустили ряд статей и книгу, ставшую медицинским бестселлером. Мне было чуть больше 30 лет, но я уже считался признанным авторитетом в области одного из важнейших сердечных препаратов того времени. В 50-е годы главная тема моих лекций была: «Использование и передозировка препаратов наперстянки?». Однажды, представляя меня собранию медиков в небольшом городке штата Мичиган, председатель, немного разволновавшись, сказал примерно следующее: «Для всех нас большая честь принимать у себя доктора Лауна, главного отравителя при помощи наперстянки». Неожиданно перед моим мысленным взором возникла мисс У. в предсмертной агонии. Чувство вины, словно язва, разъедало душу.
Опыт исследования препаратов наперстянки научил меня на всю оставшуюся жизнь относиться к любым лекарственным препаратам как к потенциальным ядам. Однако я был далеко не первым, кто сделал подобное наблюдение. Еще средневековый алхимик и врач Пара-цельс писал: «Все субстанции [лекарства] ядовиты, ни одна из них не безопасна. Лишь правильная доза отличает яд от целительного снадобья».
Шекспир сказал то же самое, но в поэтической форме. Герой трагедии «Ромео и Джульетта» монах Лоренцо подбирает нужную порцию средства, чтобы сон Джульетты походил на смерть. Перебирая растения, обладающие лечебным действием, он рассуждает:

Полезно все, что кстати, а не в срок —
Вое блага превращаются в порок.
К примеру, этого цветка сосуды: Одно в них хорошо, другое худо.
В его цветах — целебный аромат,
А в листьях и корнях — сильнейший яд.

Моя исследовательская работа привела и к другим положительным изменениям. Она вызвала интерес к сердечной аритмии. Впервые врачи узнали, что нарушение ритма предсердий может быть следствием применения избыточных доз препарата наперстянки. Кроме того, они начали постепенно отказываться от таких сильнодействующих препаратов, как листья наперстянки, дигитоксин, гиталигин и др. Моя работа с дигоксином, более безопасным средством, привела к его широкому распространению, что помогло спасти тысячи жизней. Но трагедия с мисс У., случившаяся в самом начале моей карьеры, оказала на меня сильнейшее воздействие. Я острее стал воспринимать то, что, к сожалению, часто происходит не только в медицине, но и в жизни вообще, а именно: для достижения высших целей используются неприемлемые методы. Зло на пути к добру часто искажает конечный результат. Мало кто осмелится возразить, что сохранение жизни является добрым делом. Однако далеко не все средства хороши для достижения даже этой цели. Я убежден, что душа не может не страдать, если результат и путь к нему несовместимы.


НОВАЯ ТРАДИЦИЯ В МЕДИЦИНЕ

Самуэль Левайн первым обратил внимание на вредное воздействие постельного режима на пациентов, страдающих сердечными заболеваниями. Основанием для такого вывода стал богатый клинический опыт лечения больных с сердечной недостаточностью. Случай с одним из пациентов заставил его задуматься над потенциальной опасностью постельного режима.
В конце 30-х годов Левайна пригласили проконсультировать одного тяжелобольного, пожилого мужчину с застойной сердечной недостаточностью. Врачи перепробовали все возможные методы лечения, однако без особого успеха. Левайн обратил внимание на то, что пациент был беспокоен и страдал от избытка жидкости, скопившейся в легких. Он рассудил, что в вертикальном положении, например в удобном кресле, сила гравитации поможет оттоку жидкости из легких пациента. Это наладит адекватное снабжение кислородом всего организма и особенно конечностей. Предположение Левайна полностью подтвердилось. В результате круглосуточного пребывания в кресле пациент неожиданно для всех выздоровел.
Подобные наблюдения убедили доктора Левайна в негативных последствиях постельного режима, особенно для пациентов с сердечной недостаточностью. Он составил длинный список осложнений, среди которых были ателектаз (коллапс легких, ведущий к пневмонии), эмболия легочной артерии, застой в легких, воспаление предстательной железы, задержка мочеиспускания, истончение костей и запор. Особенно вредно постоянное пребывание в постели оказалось для лиц, перенесших сердечный приступ, а именно этим пациентам предписывалось соблюдать строгий постельный режим в течение длительного времени.
В начале 50-х годов такой режим принуждали соблюдать пациентов с диагнозами «острый коронарный тромбоз», «острый инфаркт миокарда» и «сердечный приступ». Сидеть в кресле и переворачиваться в кровати без посторонней помощи таким пациентам строго запрещалось. В течение первой недели их кормили с ложечки. Для освобождения кишечника и мочеиспускания они были вынуждены пользоваться судном. А поскольку абсолютно у всех лежачих пациентов возникали запоры, длительное лежание на судне превращалось в настоящую пытку.
Убежденность медиков в необходимости соблюдать строгий постельный режим основывалась на непреложном терапевтическом принципе: больной орган или поврежденная часть тела должны находится в состоянии покоя. Но в отличие от сломанной конечности или пораженных туберкулезом легких сердце не тот орган, который легко смиряется с отсутствием движения. Единственным запретом для больного сердца являются излишние нагрузки. Отсутствие же на-грузок вообще приводит к снижению кровяного давления и уменьшению частоты сердечных сокращений, в результате чего уменьшается потребность в кислороде и сердце начинает работать не так интенсивно. Поэтому постельный режим считался способом дать сердцу отдохнуть.
Но так ли все обстоит на самом деле? Удивительно, но до Левайна никто не удосужился изучить этот аспект ухода за сердечными больными, хотя все остальные аспекты были исследованы с максимальной тщательностью. Такое положение лишний раз демонстрировало то, как традиционный подход убивал здоровый скептицизм.
В то время в больницах не существовало отделений неотложной помощи для больных с острой коронарной недостаточностью. Пациентов с сердечными приступами размещали в любом отделении, где находили свободные койки. Не было и мониторов для проверки сердечной деятельности. В больнице Питера Бента было только два электрокардиографа, один из которых, установленный на подвижную платформу, использовался для лежачих больных. Список препаратов для лечения пациентов, перенесших сердечный приступ, был невелик и включал сердечные гликозиды, антиаритмические средства, например новокаинамид, антикоагулянты, гепарин и вар-фарин, морфин и различные седативные препараты. Поскольку пациенты постоянно пребывали в состоянии нервного возбуждения, им назначали большие дозы успокоительных средств, что вызывало множество осложнений и нередко заканчивалось летальным исходом. Самыми опасными осложнениями после сердечного приступа были шок, отек легких и эмболия легочной артерии, чаще всего приводящие к смерти.
Для медицинских сестер сердечные больные были настоящим наказанием. Приходилось трижды в день кормить их, подавать им судно и находиться под гнетом их постоянной депрессии. Уход осложнялся еще и тем, что для адекватного снабжения кислородом многим больным требовались специальные тенты, отгораживающие верхнюю половину туловища. Чтобы избежать утечки кислорода, требовалось тщательно перекрывать щели с помощью простыней. Пациенты напоминали беспомощных новорожденных. Из-за постоянной работы аппарата, нагнетающего кислород, и запотевших пластиковых тентов пациенты были отгорожены от внешнего мира. В те годы в больнице Питера Бента умирало приблизительно 35 процентов больных, перенесших сердечный приступ.
Во время утренних обходов Левайн часто говорил о том, что процент выздоровлений был бы гораздо выше, если бы пациенты находились не в кроватях, а в удобных креслах. Когда я спросил, пробовал ли он проверить это экспериментально, доктор ответил, что слишком занят и стар для подобных дел. В приступе глупого энтузиазма я вызвался выполнить эту работу, и Левайн с готовностью принял мое предложение. Я знал, что работа будет хлопотной, но не предполагал, что она выльется в такой кошмар. Мне не пришло в голову, что я собрался разрушить сложившуюся традицию, а это всегда предполагает противостояние оппозиции. Я умудрился нажить себе врага в лице самого доктора Левайна, продолжавшего предписывать больным постельный режим. Когда я отказался ставить свою подпись под такими назначениями, считая неэтичным поддерживать постулат, которой собирался опровергнуть, Левайн очень обиделся и в течение последующих 15 лет нашей совместной работы больше ни разу не делал подобных предложений.
Чтобы провести исследование, требовалось начинать работать с пациентами, перенесшими сердечный приступ, сразу после их поступления в больницу. Для этого я с великим трудом убедил администрацию разрешить им пользоваться специально сконструированным большим удобным креслом. Мы намеревались пересаживать в него пациентов в первый же день поступления в больницу. Поначалу никакие мои доводы не принимались всерьез. Меня просили привести ссылки на литературные источники, чего я сделать не мог, поскольку подобных данных не существовало. Я продолжал настаивать на своем, и мне напомнили о Нюрнбергском процессе и о безнравственности проведения непроверенных медицинских экспериментов на человеке. Когда я входил в больницу, меня нередко приветствовали нацистским салютом, щелканьем каблуков и возгласом: «Зиг хайль!».
Тогда я решил привлечь к своей работе самого Левайна. В больнице он исполнял роль шерифа, призванного восстанавливать закон и порядок. В то время исследовательские медицинские центры по своей организации напоминали феодальные поместья. Врач, занимавшийся частной практикой, был сам себе хозяином, и в процессе работы ему не требовалось ничье разрешение. Все сотрудники выполняли распоряжения начальства, подобно солдатам. Существовала жесткая невидимая дисциплина. Когда доктор Левайн разрешил пересаживать больных в кресла, ему никто не посмел возразить. Однако это разрешение не спасло меня от гнева некоторых интернов и стажеров.
Сама мысль о пребывании вне постели тяжелобольного пациента казалась святотатством. Порой какой-нибудь рассерженный врач-интерн грозил мне кулаком из-за спины Левайна и шептал: «Лаун, мы еще доберемся до тебя!». Другая сложность заключалась в том, что и сами пациенты не слишком жаждали перемен. В среднем в больницу Питера Бента ежедневно поступал один пациент с сердечным приступом, однако убедить испробовать на себе лечение в кресле нам удавалось не более одного человека в неделю.
Несмотря ни на что, вскоре наш метод завоевал популярность, и в течение пяти месяцев мы пролечили таким образом 81 пациента. Вначале больных пересаживали в кресло только на полчаса в сутки, а к концу первой недели госпитализации они проводили в нем большую часть дня.
По сравнению с пациентами, соблюдавшими постельный режим, наши больные выздоравливали значительно быстрее. Левайн отметал все психологические аспекты, приписав успех одним лишь физическим факторам. Его логика была такой же, как и при обосновании постельного режима, однако он пользовался противоположными аргументами. Он считал, что вертикальное положение уменьшает нагрузку на сердце. В положении сидя кровь соответственно законам гравитации скапливается в полостях тела, и сердце прокачивает меньший ее объем. Такое объяснение было абсолютно бессмысленным. Каким образом сидение в течение 30 минут в день могло оказать такой долгосрочный эффект, если кровяное давление при этом неизменно повышалось?
В результате наблюдений за пациентами, перенесшими инфаркт миокарда, часть из которых следовала строгому постельному режиму, а другая часть пользовалась более свободным режимом, позволяющим им находиться в кресле в положении сидя, я пришел к иному выводу, основанному больше на психологических факторах. Внезапный переход от здорового состояния к критическому всегда связан с сильным психологическим шоком. Человек, переживший сердечный-приступ, непременно начинает думать о смерти. Мрачная перспектива становится для него более реальной, если врач предписывает постельный режим и полную неподвижность. Пациент начинает ощущать полную свою беспомощность, на это накладывается тревога из-за отсутствия способов ускорить выздоровление. Беспокойное состояние пациента требует назначения больших доз успокоительных средств, а постоянная боль — наркотических средств. Сочетание этих факторов приводит к мночисленным осложнениям, некоторые из которых опасны для жизни.
Круглосуточное нахождение в постели не только неестественно и связано со множеством неудобств. Оно подрывает психическое здоровье пациента, лишая его необходимых для выздоровления душевных сил. В результате трехнедельной неподвижности наступает депрессия, многие пациенты теряют интерес к жизни. Больные, имеющие возможность сидеть, уже не чувствуют себя безнадежными. В наших культурных традициях Смерть всегда представляется приходящей к постели больного, поэтому многие чувствуют себя в большей безопасности вне кровати. Постепенное увеличение «нележачего» времени создает у пациентов иллюзию прогресса в собственном состоянии. Они становятся активными участниками процесса исцеления. Я считаю это гораздо более важным фактором, нежели любые слова ободрения.
Наблюдая за этими пациентами, я отметил ряд других положительных моментов. Буквально через день после поступления к ним возвращался здоровый вид, им требовались минимальные дозы наркотиков для снятия боли, они с нетерпением думали о возвращении к нормальной жизни, а вскоре после начала лечения уже спрашивали разрешения ходить и настаивали на досрочной выписке.
Результаты лечения оказались ошеломляющими. Причиной смерти примерно 30 процентов больных, соблюдавших постельный режим, была эмболия легочной артерии. Это опасное осложнение являлось следствием тромбофлебита вен нижних конечностей. Ни у одного из 81 пациента, проходившего лечение в кресле, оно не наблюдалось. Теперь я понимаю, что в этом не было ничего удивительного. Беспокойство всегда способствует увеличению свертываемости крови, полная неподвижность вынуждает ее циркулировать медленнее, нарушается вентиляция легких, которые начинают впитывать кровь, словно губка. Это приводит к увеличению венозного оттока от периферии к сердцу. В лежачем положении икры сдавливаются, что также затрудняет венозное кровообращение. Совокупность этих факторов вызывает флебит. Сгустки крови попадают в легкие, вызывая смертельно опасную эмболию легочной артерии.
У пациентов, проходящих курс лечения в кресле, эти факторы практически сводятся на нет. У них также не наблюдается так называемого синдрома «плечо-кисть», выражающегося в ригидности левого плеча и отеке левой кисти. Существовало множество объяснений проявления этого синдрома. Одно из них заключалось в том, что в результате повреждения сердечной мышцы страдает автономная нервная система, сужаются мелкие кровеносные сосуды, что способствует уменьшению притока крови к кисти, вызывая дистрофию симпатических нейронов. Но главным фактором все же была неподвижность. Я насчитал до 50 проявлений этого синдрома в день в условиях строгого постельного режима. При помещении больных в кресло я ни в одном случае не столкнулся с таким осложнением.
Наперекор всем мрачным прогнозам перевод пациентов после сердечного приступа в кресло не привел ни к каким осложнениям. В нашей статье, посвященной этому исследованию, говорится: «Самыми главными аспектами данного метода ухода за больными с острым коронарным приступом являются ощущение благополучия и приподнятое настроение. Это наиболее очевидно у пациентов, перенесших второй или третий сердечный приступ. Все они говорили о том, что на этот раз процесс выздоровления проходил намного легче».
В январе 1951 года Левайн предложил мне написать тезисы доклада о нашем исследовании. Доклад должен был состояться на ежегодной конференции Ассоциации американских врачей. Эта собрание ежегодно проводилось в мае в Атлантик-Сити. Я спросил, сколько времени понадобится для подготовки тезисов, надеясь на срок не меньше месяца. Левайн ответил, что раз сегодня среда, то до понедельника мне вполне должно хватить времени. Я лишился дара речи. Ведь моим единственным опытом написания научной статьи были четыре вымученные в течение двух месяцев страницы, посвященные исследованию препаратов наперстянки.
Я начал работать без сна и отдыха. Так как я совершенно не умел печатать на машинке, то по нескольку раз переписывал все от руки. В понедельник я все же подал Левайну рукопись на 15 страницах. Я ожидал, что он резко раскритикует ее, однако прошло несколько дней, но никакой реакции не последовало. Я решил, что Левайн счел рукопись слишком неудачной, чтобы говорить мне об этом. Наконец, потеряв терпение, я спросил мэтра, что он думает о тезисах. Тот ответил, что давно отослал рукопись в штаб подготовки конференции, так как она ему по-нравилась и он не стал ничего в ней изменять. Больше всего меня поразило то, что Левайн не редактировал раздел, посвященный обсуждению результатов. Основной упор в нем делался на психологические факторы, способствующие быстрейшему выздоровлению больных, находящихся в кресле, а не на физические, которые импонировали Левайну больше. Как бы то ни было, тезисы были приняты, и нас пригласили на конференцию.
Когда мы прибыли в Атлантик-Сити, Левайн собрал коллег, ведущих врачей Америки, и попросил прокомментировать его десятиминутный доклад. Не успел он закончить речь, как они разразились комплиментами по поводу революционности нового эффективного метода ухода за сердечными больными и исторической важности доклада. Никто, не осмелился выступить с опровержением. Сидевший рядом со мной врач, не знавший о моей причастности к докладу, прошептал мне на ухо: «Однажды об этом методе вспомнят, как об электрическом стуле».
Позже я понял, что наше исследование было проведено не вполне добросовестно. Контроль был недостаточным, а объектов исследования слишком мало, чтобы делать далеко идущие выводы. Тем не менее оно оказало заметное влияние на тактику ухода за больными, перенесшими сердечный приступ. До опубликования результатов нашей работы такие пациенты проводили в больницах месяц и больше. Через несколько лет после публикации статьи этот срок сократился вдвое. Режим пациентов был значительно расширен — им, например, разрешили ходить; самообслуживание сделалось нормой; ненавистные утки и судна ушли в прошлое. Смертность уменьшилась втрое, а учитывая тот факт, что в Соединенных Штатах от сердечных приступов ежегодно страдает 1 миллион человек, новый метод ухода за больными позволил сохранить жизни приблизительно 100 тысячам человек. Процесс реабилитации заметно ускорился, все больше людей стали возвращаться к нормальной жизни. Время, необходимое для полного выздоровления, сократилось с трех до одного месяца.
До сих пор не могу понять, на чем основывался прежний метод ухода, столь же бессмысленный, сколь и опасный. Зачем обрекать больного человека на жалкое существование, приковывая его к постели, что само по себе чревато многими опасными осложнениями? Это была не просто ошибка, а колоссальное заблуждение. Почему опасность постельного режима не была установлена раньше? Почему именно эта сторона ухода за сердечными больными никогда не подвергалась сомнению? До появления нашей статьи в литературе не было ни одной публикации о системном исследовании постельного режима. Объяснение имеет либо идеологическую, либо эко-номическую подоплеку.
Догматизм в медицине существовал всегда. Он объясняется множеством факторов, главным из которых является то состояние неопределенности, в котором зачастую оказываются врачи. Каждый пациент — своего рода открытие. Врач постоянно сталкивается с миллионом возможных исходов, ни один из которых невозможно предсказать со 100-процентной гарантией. То, что помогает одному пациенту, может не только не помочь другому, но даже привести к его гибели. Опытный врач знает, что прогнозировать исход относительно конкретного пациента невозможно. Это доступно лишь при обработке статистических данных, которым данный пациент может не соответствовать. Однако, столкнувшись с болью, инфекцией, кровотечением, опасной для жизни аритмией и тому подобными явлениями, врач не может откладывать свои действия до того момента, когда он будет точно уверен в своих знаниях. Этого момента можно ждать бесконечно долго. Парадоксально, но человек, оказавшийся в экстремальной ситуации и вынужденный действовать, учится выбирать решение вне зависимости от глубины своих знаний. Именно так и обстояло дело с постельным режимом для больных, перенесших сердечный приступ.
Другой фактор связан с необходимостью убедить пациента пройти курс лечения. Некоторые врачи используют для этого тактику запугивания (см. гл. 5). Страх и строгий режим убеждают пациента в том, что врач полностью владеет ситуацией, знаком с научными достижениями и заслуживает полного доверия. Серьезность диагноза заставляет пациента во всем слушаться врача. Напротив, если ситуация представляется не слишком опасной, врача начинают засыпать вопросами, на многие из которых у него нет ответа. Нынешняя тенденция привлекать пациентов к принятию решений мало поколебала медицинские догмы.
Обдумывая другие причины, по которым врачи назначали больным строгий постельный режим, я пришел к печальному выводу: в их арсенале слишком мало средств лечения сердечных приступов. В отсутствие правильного решения быстро приходит неправильное. Терапевтические меры были весьма просты и недостаточно эффективны: морфин от боли, диуретики и наперстянка — от сердечной недостаточности, несколько противоаритмический; средств — этим исчерпывалась лекарственная помощь таким больным. Возможности уменьшить повреждения миокарда при тромбозе коронарных артерий отсутствовали. Революционное открытие, направленное на растворение тромбов и положившее начало лечению тромбофлебита, было сделано только в начале 90-х годов.
Теория уменьшения нагрузок на сердце не имела оснований. Просто кровать всегда рассматривалась как место отдыха, ее по инерции и стали использовать для того, чтобы дать сердцу возможность отдохнуть. Разве мы не отправляемся в постель, испытывая усталость? Разве сон не обладает целебным действием? Разве врач не обездвиживает сломанную конечность, чтобы быстрее срослась кость? Подобными простыми доводами врачи руководствовались и прежде, назначая больным кровопускание или используя рентгеновские лучи при лечении пептической яз-вы.
Другая причина состояла в отсутствии тенденции рассмотрения медицинских проблем с точки зрения психологии. Как раньше, так и сегодня врачи не придают значения влиянию эмоций на работу того или иного органа, будь то сердце или кишечник. В то время как анатомия, физиология и биохимия получили заслуженное признание, психология осталась за бортом.
Многочисленные эмоциональные последствия вынужденной неподвижности были проигнорированы,
И наконец, последний фактор связан с экономикой. Длительное пребывание пациента в больнице экономически выгодно для персонала. У пациентов, перенесших сердечный приступ, критическими являются лишь первые несколько суток. Затем их состояние стабилизируется, поврежденная сердечная мышца медленно заживает и рубцуется. Врачу остается лишь навещать больного во время утреннего обхода. При этом за несколько минут общения с пациентом он по-лучает полноценную оплату.
В то же время обездвиженного пациента переполняет целая буря эмоций. Единственное событие, которого он ожидает с надеждой и страхом, — это визит врача. Прибытие Моисея с горы Синай не вызывало, наверное, такого благоговения. Каждое слово врача воспринимается как откровение свыше, а постельный режим — как панацея. Пациент, находящийся в кресле, выздоравливает быстрее и не является кандидатом для длительной госпитализации. А больница, естественно, заинтересована в занятости коек.
Весьма любопытен тот факт, что меня приглашали читать лекции обо всех моих научных изысканиях, кроме лечения пациентов в кресле. Хотя наше исследование и привело к глобальным изменениям метода ухода за больными, перенесшими инфаркт, о нем редко упоминают в медицинской литературе. Однако самое главное состоит в том, что оно помогло спасти огромное число жизней.
Кое-кто может возразить мне, — мол, потеря контроля над пациентом или материальная выгода интересует далеко не всех врачей. Я сам убедился в этом во время многочисленных визитов в бывший Советский Союз. Советские врачи и больницы не имели материальной заинтересованности в длительной госпитализации пациентов с сердечными приступами, поскольку социалистическая система здравоохранения обеспечивала врачей фиксированной заработной пла-той.
Тем не менее спустя почти 20 лет после публикация результатов нашего исследования в СССР сердечные больные соблюдали постельный режим в течение месяца и более. Ответ на этот вопрос нес скорее идеологическое, чем научное обоснование. Мне объяснили, что в капиталистическом обществе, основанном на эксплуатации рабочего класса, необходимость скорейшего возвращения человека на рабочее место вне зависимости от состояния его здоровья довлеет над прочими доводами. В социалистическом же государстве благополучие человека является наивысшей целью, поэтому ему предоставляют возможность отдыхать до тех пор, пока инфаркт не будет излечен полностью. Я и представить себе не мог, что лечение в кресле может быть воспринято как пропаганда капитализма!
Вероятно, самый важный урок, извлеченный мной из этого исследования, состоял в том, что многие медицинские правила не всегда корректны. Они подвержены большому влиянию привычек, моды, авторитетных мнений и т.п. Если неправильный метод в большинстве случаев достаточно безопасен, его очень трудно опровергнуть. Повсеместное его использование расценивается как доказательство его эффективности и правильности. Великий французский физиолог XIX века Клод Бернар говорил, что талант первооткрывателя состоит в том, чтобы, «видя то, что видят все, думать о том, о чем не думает никто». Если появляется новая парадигма, ее быстро признают, и мало кто осмелится придерживаться отвергнутого метода. Это явление было точно подмечено Шопенгауэром, который писал, что правда в своем становлении проходит три стадии: сначала она вызывает интерес, потом ей яростно сопротивляются и, наконец, принимают как нечто само собой разумеющееся.


ИСЦЕЛЯЮЩИЙ ШОК. ПОСТОЯННЫЙ ТОК И ЭЛЕКТРОИМПУЛЬСНАЯ ТЕРАПИЯ

В конце 50-х годов врачи еще не владели методами лечения тахикардии, или усиленного сердцебиения. Тахикардия может зарождаться либо в желудочках, либо в предсердии, и возникает тогда, когда патологический электросигнал нарушает работу физиологического водителя ритма, или пейсмекера. Нормальным пейсмекером является синусо-предсердный узел — небольшая структура, по форме напоминающая запятую, расположенная в правом предсердии. В течение своей жизни он выдает приблизительно 2,5 млрд импульсов, регулируя частоту сердцебиений на уровне 70 ударов в минуту, «умеет» распознавать количество проходящей через сердце крови и в зависимости от этого количества регулирует частоту сердечных сокращений. При тяжелых нагрузках синусо-предсердный узел увеличивает частоту сердцебиений до 160 ударов в минуту и выше, а во время сна может снизить ее до 30 ударов в минуту и ниже. Для обеспечения такой точности он располагает большим количеством нервных окончаний, служащих своеобразной передаточной субстанцией от мозга к сердцу.
При тахикардии частота сердцебиений перестает соответствовать физиологической потребности организма. Сердце работает на пределе, словно автомобиль с отжатой до упора педалью акселератора, и уже не реагирует на сигналы, поступающие из нервной системы. Ускорение сердцебиений может происходить с жесткой последовательностью. Когда патологический водитель ритма перемещается в желудочек, возникает желудочковая тахикардия, представляющая угрозу жизни. Опасны не только сердцебиения, частота которых достигает 150-280 ударов в минуту — даже здоровое сердце не способно выдержать такой темп в течение короткого времени. Но когда очаг ускоренного сердцебиения располагается вне синусового узла, электрическая активность передается не через нормальную проводящую систему сердца, а рассеивается, и сердце активизируется беспорядочно. В результате оно теряет способность перекачивать кровь. Желудочковая тахикардия чаще всего наблюдается у людей, страдающих сердечно-сосудистыми заболеваниями, например заболеваниями коронарных сосудов, что еще более усугубляет ситуацию. В таких случаях пациент часто не доживает до госпитализации. Фактически короткий период желудочковой тахикардии является продромом внезапной остановки сердца.
Тахикардия, исходящая из верхних отделов сердца (предсердия), менее опасна. Самым распространенным ее видом являются фибрилляции предсердия, которые наблюдаются почти у миллиона американцев. При этой разновидности аритмии предсердие сокращается со скоростью более 350 ударов в минуту, однако эти сокращения частично гасятся за счет соединительной ткани и не достигают желудочков в полном объеме. Тонкая перегородка между желудочками и предсердием пропускает к первым приблизительно треть импульсов. Получившаяся в результате частота сердцебиений, являясь довольно высокой, достаточно переносима пациентами в течение месяцев и даже лет. При грамотной ее коррекции с помощью лекарств, например препаратов наперстянки, пациент может жить, не испытывая никаких симптомов заболевания сердца.
Совсем иная картина наблюдается при другом виде аритмии, называемой трепетанием предсердий, когда частота сердцебиений варьируется от 120 до 160 ударов в минуту, а предсердия сокращаются вдвое чаще. Ранее не< существовало даже метода определения такого ритма, а немногочисленные лекарственные препараты не оказывали на него никакого действия. Однако этот вид аритмии не приводит к мгновенной смерти, и приступ может длиться в течение короткого промежутка времени. Но если аритмия продолжается дольше нескольких недель, сердце начинает уставать. С появлением застоя в легких исход в большинстве случаев становится не-утешительным.
Такие патологические ритмы сердца были большой проблемой для кардиологов. Лечение часто оказывалось безрезультатным. В конце 50-х годов для восстановления нормального ритма использовались три лекарственных препарата: хинидин, новокаинамид и антиконвульсант дифенилгидантоин (дилантин). Хинидин был особенно эффективен при оральном (через рот) приеме. Его использовали для лечения фибрилляции предсердий. Однако поскольку этот препарат нельзя было вводить внутривенно или внутримышечно, он не помогал при желудочковой тахикардии. Кроме того, многие пациенты плохо его переносили. Хинидин вызывал у них сильную диарею, резкое повышение температуры и изменял биохимические показатели крови. Самым эффективным из всех трех препаратов был новокаинамид. Его использовали при желудочковой тахикардии. Однако при внутривенном введении скорость инъекции лимитировалась падением кровяного давления. Это осложнение было самым серьезным, поскольку вследствие аритмии сердце в так было ослабленным. Третье средство, дилантин, почти не помогало при аритмии, вызванной заболеванием коронарных сосудов.
В начале своей карьеры я столкнулся со страшными осложнениями, возникающими после применений перечисленных лекарственных средств. До начала медикаментозного лечения некоторые пациенты даже не замечали проявления аритмии, другие же — ощущали лишь незначительные симптомы. Кровяное давление у них было в норме, хотя частота сердцебиений порой достигала 200 ударов в минуту. Но после назначения антиаритмичееких препаратов состояние пациентов резко ухудшалось. Кровяное давление становилось непредсказуемым, нарушалась циркуляция крови. Случаи выздоровления были исключением. Однако если препарат восстанавливал нормальную частоту сердцебиений, циркуляция тоже быстро восстанавливалась.
Именно таково было состояние кардиологии на тот момент, когда я впервые встретился с мистером С. Этот худощавый шотландец был очень жизнерадостным и приятным человеком с небесно-голубыми глазами и соломенного цвета волосами. В свои 55 лет он уже перенес два инфаркта и приблизительно раз в неделю испытывал приступы желудочковой тахикардии. Он не ощущал каких-либо симптомов заболевания, кроме учащенного сердцебиения. Приступы тахикардии всегда возникали ночью. Он просыпался, но ни разу не мог вспомнить содержания сновидений. Мой сон тоже стал прерывистым, поскольку по ночам часто приходилось отправляться в больницу, где я встречал извиняющегося мистера С.
При внутривенном введении больших доз новокаинамида у больного восстанавливался нормальный ритм сердцебиений, однако этому предшествовали некоторые негативные явления. В момент введения препарата кровяное давление у пациента начинало резко падать, появлялся застой в легких, от недостатка кислорода он синел, дыхание становилось прерывистым. Мы с волнением ожидали, что сдастся первым: аритмия или сердце. После часовой агонии у мистера С. восстанавливалось нормальное сердцебиение, его жизненные показатели быстро приходили в норму. Когда его самочувствие нормализовывалось, он благодарил меня и клялся никогда больше не тревожить мой сон.
Однако болезнь не сдавалась, и реанимационные мероприятия приходилось повторять с частотой приблизительно раз в неделю. Пациент не мог определить ни эмоциональных, ни физических причин, вызывающих приступы тахикардии, всегда возникающие только после полуночи. Я уже начал думать, что одна бессонная ночь в неделю ниспослана мне во искупление какого-то греха. После десятого приступа мои нервы начали сдавать, однако я и предположить не мог, какие испытания мне еще предстоят.
Во вторник 3 ноября 1959 года в 2.30 ночи меня разбудил очередной телефонный звонок из реанимационного отделения больницы Питера Бента. Дежурная медсестра бесстрастным голосом сказала: «Вас ждет мистер С. Когда я прибыл в больницу, мой пациент выглядел довольно неплохо, сердце его билось с частотой 170 ударов в минуту. В таком состоянии человек может пребывать довольно долго без видимых осложнений. Поскольку подобное случалось неоднократно, я с оптимизмом заверил мистера С., что скоро все будет в порядке. Однако на этот раз обычно эффективная доза новокаинамида не остановила приступ, а ввергла мистера С. в состояние кризиса. Его сердце начало биться с частотой 212 ударов в минуту, систолическое давление упало до 80. При таком давлении кровью снабжаются лишь сердце и мозг, а ее циркуляция в других органах прекращается. Налицо были признаки сердечной недостаточности и застоя в легких. На следующий день мы попробовали дилантин, но и это не дало никаких результатов. Во вторник мистер С. выглядел как живой труп, но его глаза продолжали доверчиво смотреть на меня, ведь я еще ни разу его не обманул. Я постоянно говорил, что мы скоро восстановим ему нормальный сердечный ритм, хотя понятия не имел, как это сделать, и чувствовал, что начинаю паниковать.
Вечером во вторник мы все походили на зомби из-за хронического недосыпания и надежды на благополучный исход. Однако мистер С. сохранял остатки оптимизма и даже пытался нас подбодрить: «Доктор Лаун, я уверен, вы и на этот раз меня вытащите». Эти слова усугубляли ситуацию. В моем утомленном мозгу вертелись слова Бертольда Брехта: «Я признаю, надежды у меня нет. Слепой указал мне путь».
В пятницу утром дыхание мистера С. стало тяжелым, кожа приобрела пепельный оттенок и покрылась холодной испариной, губы посинели. Очевидно, в легких скопился избыток жидкости, который не выводился диуретиками. Мы уже перестали следить за его давлением, а он перестал нас подбадривать. Каждое произнесенное слово вызывало у него приступ удушливого, кашля. Впервые в широко открытых глазах мистера С. промелькнуло отчаяние. Мне показалось, ои пытается сказать мне: «Вы меня предали!».
Я ломая голову в поисках решения и неожиданна вспомнил, что несколько лет назад доктор Пауль Золл, врач-изобретатель из Израиля, совершил революцию в медицине, предложив использовать переменный, ток для лечения желудочковых фибрилляций. Разработанное им устройство питалось электрическим током из обычной розетки. Сердце, получив удар током, начинало биться в нормальном ритме. Это стало настоящим спасением в случаях его остановки. Пациенты в таком состоянии уже фактически мертвы, и, хотя процедура и не всегда оказывалась эффективной, она, по крайней мере, не давала никаких осложнений, ведь мертвому уже нельзя причинить большего вреда. Один из моих пациентов, испытавший электрический шок, был жив и здоров.
Но я не только не представлял, как обращаться с дефибриллятором переменного тока, но и ни разу его не видел. Сразу возникло множество вопросов. Болезнен ли шок? Требуется ли анестезия? Каково должно быть напряжение в случае желудочковой тахикардии? Если первый электрический шок окажется бесполезным, можно ли повторить процедуру? Если да, то сколько раз? Травмирует ли ток сердце или нервную систему? Может ли он оставить ожог на коже? Нужно ли давать пациенту дополнительный кислород? Голова буквально раскалывалась от этих вопросов. В больнице Питера Бента мало кто работал с дефибриллятором Золла5 поэтому я позво-нил автору лично.
Мне не повезло. Золл уехал из города, и его не смогли разыскать. Один из его сотрудников сказал, что они никогда не использовали переменный ток при желудочковой тахикардии. Пациенты, подвергшиеся этой процедуре, были без сознания вследствие остановки сердца. Практически все мои вопросы остались открытыми. Но вернувшись к кровати мистера С., я решил отбросить всякую осторожность. Вначале я обратился к его жене и объяснил ей, что эта непроверенная процедура способна убить ее мужа. Миссис С., все время находившаяся рядом и молча сносившая все страдания, знала, что мы испробовали все возможности и что ее муж может умереть в любую минуту. Набравшись решимости, она попросила нас продолжать выполнять свой долг.
Следующим препятствием была анестезия. Я не стал тратить время на убеждение рядовых анестезиологов и обратился к доктору Рою Вандаму, главному врачу отделения анестезиологии. Было очень сомнительно, что он согласится участвовать в этой авантюре, поэтому я с от-чаянием в голосе попросил его прислать какого-нибудь младшего практиканта. Рой ответил, что не может возложить такую ответственность на плечи практиканта и скоро прибудет лично. И действительно, через несколько минут он вбежал в палату с небольшим баллоном закиси азота, используемой для анестезии.
В тот момент, когда мы были готовы начать анестезию, вошел начальник медицинской службы и велел нам остановиться. Мистер С. уже начал впадать в ступор, и каждая минута промедления могла стоить ему жизни. Начальник забросал меня вопросами. Есть ли у меня опыт работы с дефибриллятором переменного тока? Использовал ли я этот аппарат в случаях желудочковой тахикардии? Проводили ли подобную процедуру в больнице Питера Бента, в Бостоне, где-либо в мире? На все его вопросы я ответил отрицательно.
Наконец он спросил, понимаю ли я, что, если пациент умрет, больнице будет предъявлен судебный иск. Я оставался непоколебим. В качестве компромисса я записал в карте мистера С., что беру на себя всю ответственность, хотя руководство больницы возражает против моих действий.
Когда с бюрократической стороной дела было покончено, мистеру С. дали анестезию. Затем мы наложили на грудь пациента пластинчатые электроды, и, когда доктор Вандам подал сигнал, я включил ток, а все присутствующие отскочили от кровати. Самописец электрокардиографа выдал хаотичную кривую, по которой мы не могли определить состояние пациента. Однако при прослушивании стетоскопом определились сильные низкие регулярные удары. При появлении этих звуков по моей спине пробежал холодок. Я вдруг вспомнил, как в юности впервые услышал первые аккорды пятой симфонии Бетховена.
Мистер С. пришел в себя почти мгновенно, словно очнулся ото сна. Его порозовевшие губы расплылись в улыбке. Произошло чудо. Мистер С. быстро пошел на поправку и вскоре был выписан. Я пожелал ему и его жене как следует отметить радостное событие дома, во Флориде, не предполагая, что эта долгая история скоро подойдет к печальному концу.
Три недели спустя, в пятницу вечером мне позвонила миссис С. и сообщила, что у мужа вновь случился приступ тахикардии и его положили в больницу в Майами. Я уверил ее, что в большой университетской клинике обязательно имеется дефибриллятор переменного тока, и по-обещал позвонить лечащему врачу ее мужа. Связавшись с начальником кардиологической службы, я детально пересказал ему историю болезни мистера С. и объяснил, что тот умрет, если не сделать ему дефибрилляцию. Однако ни один из моих аргументов не возымел действия. Наш дружеский разговор постепенно перешел на повышенные тона, и я получил категорический отказ, главной причиной которого было отсутствие литературных данных о применении дефибриллятора переменного тока при желудочковой тахикардии. Я пытался объяснить ему, что мы просто не успели опубликовать полученные результаты. Он ответил, что никто не сможет гарантировать ему защиту от обвинения в халатности, если что-то вдруг окажется не так.
Тогда я спросил:
— Неужели вы позволите человеку умереть, не попытавшись использовать метод, который однажды уже спас ему жизнь?
— Я боюсь, доктор Лаун. Я не могу доверять методу, о котором не написано ни строчки.
Сгоряча я убедил миссис С. прилететь вместе с мужем в Бостон. Через два часа она перезвонила мне из международного аэропорта Майами и, страшно волнуясь, сказала, что ни один самолет не соглашается принимать на борт больного в критическом состоянии. Было два часа дня, рабочая неделя близилась к концу. Мои действия были безумны. Я посоветовал умирающему пациенту покинуть больницу, а теперь он, предоставленный самому себе, лежит в переполненном международном аэропорту. Что же делать? Мистер С. должен был немедленно сесть на самолет, летевший в Бостон! В четыре часа дня я решил обратиться к профессору авиационной медицины из Гарвардского института общественного здоровья. Вместо того чтобы позвонить профессору Россу Макфарлайну, я решил, что лучше ворваться прямо к нему в кабинет, что и сделал. Профессор Макфарлайн беседовал в этот момент с двумя посетителями, но я не обратил на них внимания. Вкратце пересказав последние события, я попросил его оказать мне содействие. Профессора сильно взволновала моя история. «Вы не могли выбрать более удачного момента», — сказал он со смехом. Оказалось, что его посетителями были не кто иные, как главные чиновники из федерального управления авиации. Они немедленно начали обзванивать директоров всех авиалиний маршрута Майами — Бостон. Наконец начальник восточных авиалиний подтвердил, что мистер С. будет на борту самолета, вылетающего из Майами в Бостон в семь часов вечера, В Бостон он прилетит через три с половиной часа.
Я немного успокоился, но в десять вечера раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал слова, в которые с трудом мог поверить. Звонил командир корабля восточных авиалиний. Оказалось, что в. Бостоне был туман и самолет пришлось посадить в нью-йоркском аэропорту. Он спрашивал, что ему делать с больным пассажиром. Я попросил его вызвать «скорую помощь», чтобы перевезти мистера С. в Бостон. В час ночи мне позвонила миссис С Женщина билась в истерике. Их привезли в Манхэттен. Это была городская станция скорой помощи, и ее работники не могли покидать пределы города. Понадобился еще час, чтобы найти частную службу. Из-за сильного тумана машина не могла ехать быстро, поэтому мистера С. доставили в больницу Питера Бента только в восемь часов утра в субботу.
У нас все было готово, но мистер С. находился уже почти в ступоре. После подачи элек-трического тока вместо восстановления нормального ритма у него начались сильнейшие желу-дочковые фибрилляции. Повторный электрошок не дал никакого результата. Мы вскрыли ему грудную клетку без стерилизации, и я увидел у него в груди кровавое месиво вместо сердца. Тогда я приложил электроды прямо к оголенному сердцу. Сильный электрический разряд вернул ему нормальный ритм. Однако на этот раз выздоровление шло долго. Мистер С. сильно страдал от сердечной недостаточности и занесенной в момент операции инфекции. При выписке через шесть недель он выглядел немощным стариком. После этого он прожил совсем недолго. Моя победа обернулась трагедией.
Но почему электрический разряд вызвал желудочковые фибрилляции — гораздо более опасный вид аритмии, чем тот, с которым мы боролись? Поиски ответа в литературе ничего не дали. Ни в одной статье не упоминалось об обратном воздействии переменного тока на сердечную мышцу. Хотя метод Золла быстро распространился по всему миру, никто не отмечал его опасных последствий.
Чтобы убедиться в потенциально смертельном эффекте переменного тока, я решил поприсутствовать при операциях на сердце. В ходе таких операций фибрилляции возникают довольно часто, и для снятия аритмии переменный ток подается непосредственно на сердце. Иногда, когда к электрошоку прибегали неоднократно, в операционной стоял запах жареного мяса. Смертность после операций на сердце с использованием электрошока была весьма значительной.
Никто не считал воздействие переменного тока потенциально негативным, потому что остановка сердца приравнивалась к смерти. Если после электрошока пациент не приходил в себя, его смерть объясняли иными причинами, но не использованием дефибриллятора. Хирурги считали повреждение сердца в результате воздействия переменного тока не слишком дорогой платой за жизнь. Но я собирался лечить аритмию у живых людей, поэтому метод должен был быть абсолютно безвредным. Я продумал серию экспериментов для проверки безопасности переменного тока при подаче на закрытую грудную клетку, как это делалось при остановке сердца. Но собственных средств на исследование у меня не было, а в материальной поддержке мне отказали, объясняя это главным образом тем, что использование переменного тока при обычной аритмии кажется многим слишком жестоким методом. Проект был спасен доктором Фредериком Старом, ректором кафедры питания Гарвардского института общественного здоровья. В течение нескольких лет он покрывал все расходы на проведение экспериментов.
В опытах на животных я вскоре доказал, что переменный ток вызывает повреждение сердца. Его применение приводило к возникновению всех возможных видов аритмии, травмировало сердечную мышцу, а кроме того, сердце теряло калий и страдало от электрических ожогов. При подаче сильных разрядов оно полностью выходило из строя.
Исходя из ряда теоретических физиологических предпосылок, я решил попробовать использовать постоянный ток, однако мне требовался специалист, который мог выполнить инженерно-техническую часть эксперимента. Мне повезло: совершенно случайно я встретился с талантливым молодым инженером-электротехником Барухом Берковицем. Он быстро разобрался в проблеме и оказал мне неоценимую помощь. После года экспериментов на животных мы доказали, что один из типов волнового постоянного тока эффективен при лечении желудочковых фибрилляций, которые не останавливаются переменным током. Чтобы определить пределы его воздействия, мы охлаждали сердце, изменяли кислотность крови, уменьшали подачу кислорода, т.е. создавали условия, при которых реверсия практически невозможна. Но даже в этих условиях постоянный ток восстанавливал нормальный ритм сердца и не травмировал сердечную мышцу в отличие от переменного тока. Даже после 200 разрядов сердца подопытных животных не повреждались! В ходе экспериментов мы искали способ справиться с тахиаритмией, а в результате разработали новый, улучшенный дефибриллятор.
Впервые желудочковые фибрилляции перестали считаться предвестниками скорой смерти. Дефибриллятор постоянного тока не только открыл новые возможности реанимации пациентов с остановкой сердца, но и расширил горизонты кардиохирургии. При операции шунтирования коронарной артерии хирургу нужно, чтобы сердце перестало биться. Только в этом случае он сможет ввести трансплантат для шунтирования непроходимых коронарных сосудов. При возникновении желудочковых фибрилляций сердце останавливается, а циркуляция крови осуществляется при помощи аппарата искусственного кровообращения. Впервые дефибриллятор постоянного тока позволил безопасно восстанавливай, нормальный сердечный ритм. Прогресс в кардиохирургии, который наблюдается в течение последних 30 лет, был бы невозможен без дефибриллятора постоянного тока.
Доктор Дон Эффлер, главный врач хирургического отделения Кливлендской клиники, первым оценил важность нового изобретения. В 1962 году, вскоре после изобретения дефибриллятора постоянного тока, я встретил Эффлера на конференции кардиологов в городе Тампа, во Флориде, куда нас обоих пригласили выступить с лекциями. В конце дня мы сидели возле бассейна, и я объяснил ему принцип работы дефибриллятора. Мне показалось, что он проявил не слишком большой интерес к моему рассказу, и я вскоре забыл о нашем разговоре. Но через несколько месяцев Эффлер вдруг появился в моей лаборатории в Гарвардском институте общественного здоровья. Он приехал с единственной целью — побольше узнать о новом приборе. Его группа стала первой, кто использовал дефибриллятор постоянного тока. Спустя несколько лет аргентинский хирург Рене Фавороло, работавший под руководством Эффлера, сделал первую операцию шунтирования коронарной артерии.
Спустя почти 20 лет я получил от Эффлера длинное письмо, в конце которого он писал: «Это письмо я написал под впечатлением разговора с секретаршей. Она попросила меня объяснить, что такое интуиция. Я дал ей классическое определение, но потом рассказал о своей поездке в Тампу, об участии в конференции, о том, как уселся возле бассейна, чтобы понежиться на солнце и выпить что-нибудь освежающее, — и о том, чем все это закончилось: применением дефибриллятора постоянного тока, позволившею спасти огромное число жизней. Сказочные герои часто находят сокровища, отправляясь на поиски совсем иного. По-моему, это красивая история».
Дефибриллятор постоянного тока полностью вытеснил прибор переменного тока, несмотря на яростное сопротивление производителей последнего. Через несколько лет во всем мире использовались только приборы постоянного тока. Однако один вопрос оставался открытым: можно ли использовать наш дефибриллятор при других видах аритмии, а не только при желудочковых фибрилляциях? Для этого следовало убедиться, что прямой ток, в особенности та его волновая форма, которую мы использовали, абсолютно безопасен для сердца. Начав серию интенсивных опытов на животных, я столкнулся с одной трудностью. Казалось бы, безопасный постоянный ток не должен вызывать желудочковые фибрилляции. Однако такое случалось — не часто, примерно один раз на сто опытов, но последствия были трагичны.
Вскоре мы поняли причину происходящего. В каждом сердечном цикле есть короткий интервал, во время которого как здоровое, так и больное сердце подвержено желудочковым фиб-рилляциям. Этот интервал иногда называют опасным желудочковым периодом. Он бывает в самом начале сердечного цикла, когда на электрокардиограмме выписываются Т-волны. В это время сердце восстанавливается после стимулирования сокращения и возвращается в состояние покоя в ожидании следующего импульса. Опасный период длится всего 0,02—0,04 секунды, но если электрический импульс подается именно в этот момент, начинается потенциально опасная для жизни аритмия. Мы выяснили это в ходе напряженных экспериментов, не догадываясь, что физиологи знали о таком явлении еще 50 лет назад.
Поняв причину возникновения желудочковых фибрилляций, мы сделали наш прибор еще более безопасным: с помощью простейшего электронного таймера стали подавать электрический разряд в нужный момент, избегая опасного периода. Я назвал этот метод временной кардиоверсией постоянным током. Его использование в кардиологии стало настоящей революцией. Впервые появилась возможность контролировать любые изменения сердечного ритма: фибрилляцию и трепетание предсердий, желудочковую тахикардию и многие другие аномалии. Кардиоверсия стала значительным вкладом в создание отделений интенсивной терапии для пациентов с коронарной недостаточностью. Помимо общего усовершенствования методов лечения заболеваний сердца этот метод позволил избавить многих пациентов от неприятностей, связанных с аритмией. Люди, страдавшие от непереносимого «хлопанья» в груди, спустя всего несколько часов забывали о плохом самочувствии.
Если раньше кардиолог пасовал перед пациентом с желудочковой тахикардией, теперь ее лечение не представляет труда. Пациенты, выжившие после двух-трех приступов желудочковой тахикардии, раньше были большой редкостью, а сейчас я встречаю людей, перенесших несколько сотен таких приступов. Появились новые технологии для диагностики и лечения аритмии, было спасено множество жизней. Но больше всего меня поразило то, что кардиоверсия завоевала мгновенную популярность и стала применяться во всем мире.


ОТДЕЛЕНИЕ ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ ДЛЯ БОЛЬНЫХ С ОСТРОЙ КОРОНАРНОЙ НЕДОСТАТОЧНОСТЬЮ

Использование дефибрилляторов постоянного тока доказало, что внезапная остановка сердца не всегда приводит к смерти. Однако к тому времени, когда бригада «скорой помощи» добиралась до пациента, реанимационные мероприятия часто оказывались напрасными. После остановки сердца пациент может быть реанимирован лишь в течение очень короткого промежутка времени, после чего наступает смерть. Через пять минут в мозге происходят необратимые изменения и восстановление нормальной работы организма становится невозможным.
Следует пояснить, что врачи называют одно и то же состояние по-разному, используя самые разнообразные термины. Например, остановку сердца определяют как прекращение сердцебиения или падение кровяного давления до нуля, а инфаркт миокарда, или тромбоз коронарной артерии, — как сердечный приступ.
Тридцать лет назад считалось, что внезапная остановка сердца вызывается обширным инфарктом миокарда. Он начинается тогда, когда тромб, или сгусток крови, блокирует большую коронарную артерию. Так как через блокированный кровеносный сосуд кровь не может попасть в сердце, сердечная мышца перестает снабжаться достаточным количеством кислорода и часть ее отмирает. Оставшаяся часть сердечной мышцы не повреждается, но начинает работать с удвоен-ной нагрузкой, чтобы обеспечить нормальную циркуляцию крови.
Блокировка коронарной артерии влияет на электрическую передаточную систему, причем это угрожает жизни в большей степени, чем повреждение сердечной мышцы. Электрический импульс рассеивается, проходя через мертвые ткани, и вызывает нарушения сердечного ритма, или желудочковые фибрилляции, создавая предпосылки для полной остановки сердца (см. гл. 13). По моему мнению, чтобы уменьшить вероятность возникновения желудочковых фибрилляций, при первых признаках инфаркта необходимо использовать дефибриллятор постоянного тока.
В начале 60-х годов я загорелся идеей создания специального отделения неотложной помощи для сердечных больных при больнице Питера Бента. Однако эта идея оказалась далеко не новой. Профессор кафедры медицины Канзасского университета Грей Даймонд рассказал мне, что доктор Хьюз Дэй уже организовал первое в Соединенных Штатах отделение интенсивной терапии для пациентов с острой коронарной недостаточностью при больнице в Бетани, штат Канзас. Это известие вселило в меня новые надежды на возможность организации такого же отделения в моей больнице.
Главной моей задачей было защитить пациентов от возникновения желудочковых фибрилляций. При их появлении сердце погибает не вследствие остановки, а потому, что в него поступают хаотичные электрические импульсы. Если этот хаос не прекращается в течение нескольких минут, четкие сердечные сокращения переходят в беспорядочное трепетание, и без применения электрошока пациент может умереть.
Как говорилось выше, регулирование нормального сердцебиения осуществляется физиологическим пейсмекером — синусовым узлом (см. гл. 13). Отсюда стимул передается в сердце и активизирует его сокращение последовательно, от основания до верхушки, где расположены желудочки. Постоянный электрический ритм генерирует достаточное давление для прохождения крови через клапаны в главные сосуды, откуда потом кровь перераспределяется по всему организму. Желудочковые фибрилляции нарушают электрическую деятельность и останавливают подачу крови.
При возникновении желудочковых фибрилляций важны минуты и даже секунды. Но чтобы это опасное нарушение сердечного ритма было остановлено вовремя, пациенту необходимо находиться рядом с дефибриллятором. В отделении интенсивной терапии помимо дефибриллятора должны находиться и другие электронные устройства для определения момента возникновения фибрилляций.
Хотя кардиоверсия впервые была применена именно в больнице Питера Бента, я не смог заинтересовать администрацию идеей организации отделения интенсивной терапии для пациентов с острой коронарной недостаточностью. Впрочем, сама по себе идея не вызывала возражений. Главным препятствием руководство больницы считало невозможность получить субсидии от попечительского совета, поскольку именно в это время планировалось построить новую больницу. Нетерпение мое росло с каждым днем, так как появилось уже три таких отделения: в Майами, Филадельфии и Нью-Йорке.
Шел 1963 год. Я обсудил необходимость организации такого отделения с Самуэлем Левайном. Его не пришлось долго убеждать, и он согласился отдать все свои фонды на осуществление проекта. Американская оптическая компания, первой наладившая серийный выпуск дефибрилляторов постоянного тока, дала согласие поставить все необходимое электронное оборудование. Руководство больницы не смогло устоять перед такой соблазнительной перспективой, и мне наконец разрешили открыть отделение интенсивной терапии на четыре кой-ки. Оно было первым в Новой Англии (Новая Англия — штаты Мэн, Нью-Гемпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айленд и Коннектикут) и пятым во всем мире.
До этого времени в больнице Питера Бента все отделения интенсивной терапии в основном ориентиров вались на реанимацию при; внезапной остановке сердца. Мониторинг проводился для определения начала желудочковых фибрилляций. Главным прибором был, электромонитор, который постоянно контролировал частоту сердечного ритма и при малейших нарушениях подавал сигнал. Хорошо обученные медсестры постоянно были, начеку, чтобы при необходимости начать тщательно отлаженные реанимационные мероприятия. Все это очень напоминала пожарную часть, где каждый пребывает в ожидании сигнала тревоги.
Но когда сигнал раздавался, дело брали в свои руки представители старшего медицинского персонала. Если у пациента останавливалось сердце, вокруг него начинала суетиться множество интернов, практикантов, ординаторов, студентов, лаборантов и дежурных врачей. Голоса звенели от возбуждения, обстановка становилась невыносимой, В отличие от медсестер у врачей не было четкого плана действий, но они считали себя обязанными осуществлять общее руководство. Вся процедура сопровождалась бесконечными криками, суетой и нервозностью.
В то время был популярен такой анекдот. Пациент с сердечным приступом попадает в отделение интенсивной терапии. Он напуган, взволнован и хочет знать, что с ним будет дальше. Весь персонал занят спасением жизни другого пациента и не отвечает на его вопросы. Пациента подключают к различным приборам, и он, весь опутанный проводами, слышит громкий стук своего сердца и видит частокол линий на экране осциллографа. Наступает вечер. Пациенту в голову начинают приходить неутешительные мысли о грядущей инвалидности или смерти. В палату входит уборщица и начинает мыть пол. Пациент поворачивается к, ней и спрашивает: «Скажите, что со мной будет дальше?» — «Не знаю, но могу сказать вот что. Слышите: «пип-пип-пип»? Самое главное — не дать ему замолчать. Если это произойдет, сюда ворвется десяток людей в. белых халатах, и они выколотят из вас этот «пип» во что бы то ни стало».
Когда в 1965 году в больнице Питера Бента было открыто отделение интенсивной терапии, я сразу же положил конец этому безобразию. Главная цель осталась прежней — спасение пациентов с острым инфарктом миокарда, у которых произошла остановка сердца. Для определения момента возникновения желудочковых фибрилляций мы использовали новые осциллографы, подсоединенные с дисплеями на постах медицинских сестер. Теперь они могли не сидеть возле пациента в ожидании аритмии, а следили за состоянием своих подопечных с дежурных постов.
Наше отделение было организовано таким образом, чтобы на пациентов оказывалось как можно меньшее отрицательное психологическое воздействие. Свет был приглушен, пациенты могли слушать радио через наушники; тишина была непреложным правилом. Так как хирурги всегда очень громко говорят, мы повесили на дверях отделения табличку: «Хирурги, без вызова не входить!». Мы постарались добиться максимального уединения пациентов, но при этом они постоянно видели медсестер, а те в свою очередь могли следить за пациентами. В своих беско-нечных инструкциях персоналу я постоянно подчеркивал необходимость ограждать пациента от всего, что может вызвать у него беспокойство. Только в тишине можно услышать тихий стон отчаяния или тяжелый вздох.
Медсестры обладали высокой квалификацией. Они, как и врачи, носили при себе стетоскоп и участвовали в утренних обходах. Их замечания о состоянии пациентов были особенно важны потому, что у лечащих врачей недостаточно времени на общение с пациентами. Раз в неделю я проводил для медсестер специальные образовательные конференции.
При остановке сердца медсестры не ждали врача, а немедленно начинали дефибрилляцию. Они обладали большим опытом обращения с приборами, чем врачи, так как в отделении интенсивной терапии им приходилось постоянно на них работать, этой возможности многие врачи были лишены. Работа опытных медсестер вызывала восхищение. Помню, как однажды медсестра попросила меня осмотреть вновь прибывшего пациента, пожарного инспектора 48 лет. Так как отделение было переполнено, он временно находился в процедурной. Медсестра сообщила, что несколько минут назад у него остановилось сердце. Однако, увидев пациента, я понял, что он ни о чем не успел догадаться. Он сказал мне: «Я, наверное, отключился на пару минут».
Медсестра объяснила, что она снимала электрокардиограмму, и в это время начались желудочковые фибрилляции. Тогда она убедилась, что сигнал не является ложным из-за отошедшего контакта, проверила у больного пульс, включила дефибриллятор, подождала десять секунд, чтобы накопился необходимый заряд, приложила электроды к груди пациента и подала разряд. На все это у нее ушло 27 секунд! Я точно определил время, потому что электрокардиограф был включен. Когда через минуту пациент очнулся, медсестра успокоила его, сказав, что у него был легкий приступ аритмии, который больше не повторится. Оба были спокойны, словно произошло обычное событие, не заслуживающее долгого обсуждения. Какой высокий профессионализм!
Тем не менее меня не устраивало то, что основное внимание было сосредоточено на реанимации пациентов. Не лучше ли предотвратить появление желудочковых фибрилляций, чем прилагать героические усилия по их устранению? Старое правило о том, что лучшим лечением является профилактика, как нельзя больше подходило к подобным случаям. Так как кардиоверсия была безопасной и пациенты легко переносили ее; врачи начали считать аритмию неопасным состоянием. Но так ли это на самом деле? Я начал отслеживать тех редких пациентов, которых не удавалось реанимировать при возникновении желудочковых фибрилляций. Даже если нормальный ритм сердца у них восстанавливался, сердечная мышца претерпевала сильные нагрузки и повреждалась, будучи уже изначально травмированной из-за блокировки артерии. Следовало предпринимать меры во избежание остановки сердца, а не пытаться потом оживить его. Но, как говорится, проще сказать, чем сделать! Из 75 пациентов, перенесших сердечный приступ, желудочковые фибрилляции наблюдались только у одного, и заранее «вычислить» его было невозможно. Но даже если бы нам удалось сделать это, требовалось дать пациенту лекарственный препарат, снимающий аритмию. Все существующие антиаритмические препараты действовали слишком медленно и обладали нежелательными побочными эффектами. Задача казалась невыполнимой.
А если бы такой препарат существовал, все равно нельзя было быть уверенным, что он защитит каждого пациента, у которого могут возникнуть желудочковые фибрилляции. Их появление непредсказуемо, поэтому требовалось выделить признак, являющийся их предвестником. Таким признаком стали желудочковые экстрасистолы, появляющиеся при ранних сосудистых спазмах во время сердечного приступа. Я считал, что эти сердечные сокращения указывают на нестабильное состояние сердца, в котором могут, возникнуть желудочковые фибрилляции. Если же экстрасистолы были неинтенсивны или отсутствовали, желудочковые фибрилляции не возникали. Небольшое нарушение ритма позволяло нам подобрать лекарственное средство, снимающее его и тем самым предотвращающее желудочковые фибрилляции.
Имея четкую цель — снятие желудочковых экстрасистол — мы могли начать поиски идеального препарата. Главным требованием к нему было отсутствие повреждающего действия на сердечную мышцу. Препарат следовало вводить внутривенно, чтобы его действие было мгновенным. Он должен был легко выводиться из организма печенью или почками, чтобы не оказывать длительного побочного эффекта. Однако такого препарата не существовало, и на его лабораторные разработки могло уйти7 больше десяти лет. Единственное, что нам оставалось, — заняться его поисками среди уже известных средств. Мы надеялись, что существует препарат, обладающий всеми необходимыми свойствами, но не проявивший себя как средство от аритмии.
Я думал над этой проблемой много месяцев, пока однажды не вспомнил, как в 1950 году присутствовал при операции по удалению легкого, которую проводил доктор Гаррисон Блэк. Неожиданно он полил сердце пациента какой-то прозрачной жидкостью. Это было так необычно, что я спросил:
— Чем вы обработали перикард?
— О, это ксилокаин, — ответил он. (Ксилокаин — торговое название анестезирующего препарата лидокаина.)
— Зачем вы это сделали?
— Он снимает нерегулярные сердцебиения, когда я работаю с легким, — объяснил доктор.
Я сталкивался с лидокаином только однажды, в кабинете зубного врача. Дантист использовал его для местного обезболивания. Мне никогда не приходило в голову, что этот препарат способен снимать аритмию. Поиски в литературных источниках ничего не дали, но я знал, что хирурги не любят делиться своими секретами, и решил более внимательно изучить свойства лидокаина.
И на этот раз мне помогла работа в лаборатории. Если эксперимент нельзя осуществить в больнице, его всегда можно провести на животных. Вопрос, стоящий передо мной, был простым: может ли лидокаин уменьшить или вообще снять желудочковые экстрасистолы, если ввести его внутривенно во время сердечного приступа?
Мы приступили к экспериментам. После того как у собак пережимали переднюю коронарную артерию, у них возникали множественные аритмии, которые не останавливались доступными лекарственными средствами. Но когда мы вводили им лидокаин, все желудочковые экстрасистолы мгновенно подавлялись. Казалось, чья-то невидимая рука нажимала на волшебную >кнопку, и сердце начинало нормально биться. Все происходило так быстро, что я не верил своим глазам. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я решил, что это просто совпадение, но в ходе многочисленных экспериментов было установлено, что лидокаин действительно снимает аритмию, и через 15—20 минут после инъекции аритмия не возобновлялась. Лидокаин не вызывал падения кровяного давления, т.е. не подавлял работу желудочков. Мы повторяли эксперимент десятки раз, и всегда результат был одним и тем же. Мое ликование не знало границ.
Иногда нетерпение вознаграждается. Через неделю я решил испробовать лидокаин в больнице. Собрав персонал, я объяснил, что теперь необходимо вводить этот препарат всем пациентам, поступившим в отделение интенсивной терапии, если у них наблюдаются желудочковые экстрасистолы. Отталкиваясь от данных, полученных в экспериментах на собаках, я вычислил, исходя из весового соотношения, дозу, необходимую для человека. Теперь это может показаться глупостью, так как обмен веществ у собаки и человека значительно отличается. Но, к счастью, то, что мы наблюдали в лаборатории, повторилось и в больнице.
Теперь мы могли предотвратить фибрилляции, введя лидокаин при появлении экстрасистол, а затем, уменьшив подачу препарата, возобновить эти экстрасистолы. Мы определили, что лидокаин безопасен даже для очень тяжелых больных, страдающих сердечной недостаточностью. От осложнений же можно было легко избавиться, прекратив введение препарата.
С внедрением лидокаина цель отделения интенсивной терапии для больных с острой коронарной недостаточностью резко изменилась. Теперь персонал вместо реанимационных мероприятий занимался профилактикой остановки сердца. При использовании лидокаина у пациентов с желудочковыми экстрасистолами в течение года не было отмечено ни одного случая желудочковых фибрилляций, хотя у нас побывало 130 таких больных, перенесших сердечные приступы. Наш. опыт поставил под сомнение необходимость организации дорогостоящих от-делений, которые, как грибы, стали появляться по всей стране, «съедая» миллиарды долларов. Но я был слишком возбужден, чтобы волноваться по поводу экономической стороны вопроса.
Лидокаин стали использовать во всех отделениях интенсивной терапии и операционных, его продажа увеличилась в несколько раз. Из обычного обезболивающего препарата он превратился в главное средство спасения жизни. Единственным печальным последствием его применения стало то, что мы лишились прекрасных, высококвалифицированных медсестер, обладавших высоким профессионализмом в восстановлении сердечной деятельности и дыхания. Наше открытие сделало их опыт ненужным.
Теперь в отделениях интенсивной терапии не происходило ничего необычного. Люди спокойно выздоравливали, не обретая шрамов ни в сердце, ни в душе. Удивительно, но я не мог удержать медсестер никакими объяснениями. Они были полностью деморализованы сознанием своей невостребованности и перешли на другую работу. Их заменили приборы и новейшие технологии.
Вспоминая прошлое, я понимаю, что мы стояли у истоков новой эры в медицине, когда ликование по поводу новых технических устройств было большим, чем по поводу выздоровления отдельного пациента. Многим жертвам сердечных приступов происходящее также казалось фантастическим. Один из пациентов сказал мне: «Ну и что страшного в сердечном приступе? Благодаря ему я прекрасно отдыхал целую неделю. Не возражал бы заиметь еще один приступ, лет, примерно, через пять».
Развитие системы отделений интенсивной терапии для больных с острой коронарной недостаточностью имело ряд положительных последствий. Начали бурно развиваться специализированные отделения интенсивной терапии для других медицинских целей. Постоянный мониторинг сердечной деятельности способствовал более эффективному лечению критически больных пациентов, смертность после инфаркта-миокарда сократилась на 50 процентов. Исследования природы сердечных приступов показали, что главной причиной данного нарушения является закупорка коронарной артерии. Это послужило предпосылкой для еще более значительного прорыва — развития терапии тромбофлебита, позволяющей рассасывать смертельно опасные кровяные сгустки. Без исследований, проводимых в отделениях интенсивной терапии, многие достижения были бы невозможны. Использование препаратов для рассасывания тромбов в коронарных сосудах снизило уровень смертности от сердечных приступов до 6 процентов, что явилось невероятным достижением: 30 лет назад от них умирал каждый третий больной. Я убежден, что такое заметное снижение смертности было бы невозможно без отделений, интенсивной терапии.
Но на каждую бочку меда всегда найдется ложка дегтя. За любой успех нужно платить. Медицина стала еще более безликой. На первое место вышли технические методы, а пациенты отступили на второй план. Парадокс моей жизни состоит в том, что, по иронии судьбы, моя ис-следовательская работа порождает то, с чем я постоянно борюсь.


ЖЕЛУДОЧКОВАЯ ЭКСТРАСИСТОЛА: СЕРДЕЧНОЕ СОКРАЩЕНИЕ ИЛИ ПРЕДВЕСТНИК?

Каждые полторы минуты от сердечных заболеваний умирает один житель нашей планеты. В Соединенных Штатах ежегодное количество их жертв составляет приблизительно 400 тысяч человек. Внезапная смерть — самое ужасное проявление болезни сердца. Она подкрадывается незаметно, как вор в ночи. Примерно в 25 процентах случаев она является первым и последним признаком того, что у человека было больное сердце. Около 60 процентов страдающих коронарными заболеваниями становятся жертвами внезапной смерти.
Кажется невероятным, но до 70-х годов эту проблему старались обходить стороной. Смерть является наиболее конкретной и видимой конечной точкой в медицине. Но исследования причин внезапной смерти практически не проводились. Я считаю, что этот парадокс возник вследствие того, что основной интерес практикующего врача определяется мнением исследовательских центров, которые в свою очередь берут материал для исследований в прикрепленных к ним больницах. Пациенты, поступающие в эти больницы, остаются вне сферы изучения. А жертвы внезапной смерти редко оказываются на больничной койке. В лучшем случае они попадают в отделение скорой помощи, откуда, как с перевалочной базы, отправляются в морг. Поэтому они не попадают в поле зрения ученых, не становятся предметом обсуждения на коллоквиумах, симпозиумах, в книгах и статьях. Отсутствие научного интереса к проблемам внезапной смерти заставило практикующих врачей утвердиться во мнении, что она является результатом тяжелого и необратимого сердечного приступа. Так как она непредсказуема, врачам оставалось лишь бессильно опустить руки перед деяниями Господа.
Некоторый сдвиг наметился в начале 60-x годов, когда изобретение дефибриллятора постоянного тока позволило выводить пациентов из состояния клинической смерти. У тех, кто выживал, не наблюдалось никаких изменений в электрокардиограмме или в составе крови, свидетельствующих о наличии инфаркта миокарда. Оказалось, что внезапная смерть не была его последствием, а наступала в результате нарушения передачи электрических импульсов в сердце, приводившего к появлению желудочковых фибрилляций.
Другим важным фактором, повлиявшим на отношение врачей к проблеме внезапной смерти, было событие, произошедшее в медицинском институте Джона Хопкинса в Балтиморе. Уильям Коувенховен, профессор в отставке, добровольно работал в отделении хирургии. Он выдвинул совершенно эксцентричное предположение о том, что деятельность сердца по прокачиванию крови можно заменить ритмичным надавливанием руками на грудную клетку. Коувенховен доказал, что этот нехитрый прием помогает обеспечить адекватное кровоснабжение таких жизненно важных органов, как сердце и мозг, в течение длительного времени после остановки сердца. Это открытие стало по-настоящему революционным (Попытки оживления умерших людей предпринимались с незапамятных времен. О массаже сердца еще в 1846 году писал русский врач А. Никитин, о нем упоминали Н.И. Пирогов, английский хирург Говард и другие. Начиная с конца XIX века этот метод стал широко известен в клинической практике как метод Кенига—Маасса, по имени ученых, успешно применявших его для реанимации. С 1960 года после опубликования работы Коувенховена и др. непрямой массаж сердца получил как бы второе рождение (по материалам Большой медицинской энциклопедии).
После остановки сердца в мозге происходят необратимые процессы, приводящие к его гибели. Пациент, доставленный в больницу позже чем через десять минут после этого, не мог быть реанимирован. Открытие Коувенховена позволило перебороть такое зловещее давление времени. Работникам «скорой помощи» довольно часто удавалось доставлять пациентов в больницу живыми, где им сразу же выполнялась дефибрилляция.
В Сиэтле, штат Вашингтон, доктор Леонард Кобб с сотрудниками на многих примерах продемонстрировал, что непрямой массаж сердца является эффективной мерой при его остановке. В сочетании с искусственным дыханием «рот в рот» он позволял сохранять жизнь жизненно важных органов в течение длительного времени. Примерно 30 процентов пациентов, переживших внезапную остановку сердца, выздоравливали. Однако оставшиеся 70 процентов не выживали даже при немедленном восстановлении работы сердца и дыхания. Следовательно, требовалось установить, кто из пациентов относится к группе повышенного риска внезапной остановки сердца, а также разработать меры по ее предотвращению. Лидокаин для этих целей не годился, так как его можно было вводить только внутривенно.
Многочисленные исследования не дали ответа на вопрос о причинах внезапной остановки сердца. У большинства жертв наблюдалось заболевание коронарных сосудов, но анализ обычных факторов риска не давал нужной информации. Электрокардиограммы также не содержали ключа к разгадке. Даже если пациент посещал врача накануне фатального события, у него не отмечалось признаков, вызывающих какие-либо опасения. Конечно, можно было рассматривать внезапную смерть как трагическую случайность, следствие фатального стечения обстоятельств, но я не мог с этим смириться. Мне помогли клинические наблюдения во время работы в отделении интенсивной терапии для пациентов с острой коронарной недостаточностью. Пациенты, у которых возникали желудочковые экстрасистолы, были более предрасположены к развитию опасной для жизни аритмии. Появлению желудочковых фибрилляций часто предшествовало появление множественных экстрасистол. Может быть, это справедливо и для внезапной смерти? Однако между этими двумя случаями существовала большая разница. В отличие от сердечного приступа остановка сердца не вызывается внезапной окклюзией коронарной артерии. Таким образом, мой опыт работы с пациентами, перенесшими сердечный приступ, оказался недостаточным.
Если внезапная остановка сердца является следствием злокачественной аритмии, логично предположить, что у внезапно умерших пациентов приступы аритмии наблюдались и до фатального события. В этом случае ее обнаружение могло выделить пациента из группы риска задолго до остановки сердца.
Могли ли быть таким предвестником желудочковые экстрасистолы, тривиальные сердечные сокращения? Экстрасистолы, которые ощущаются человеком как учащенное сердцебиение, — слишком распространенное явление, чтобы иметь определяющее значение. Со времен римского врача Галена они не считались опасным признаком. Поэты описывали их как любовный трепет в груди, а ипохондрики — как непереносимые толчки. Частота появления экстрасистол уве-личивается с возрастом. К 70-м годам почти у всех случается временное нарушение сердечного ритма, не ведущее ни к каким последствиям. Некоторые люди проживают долгую и здоровую жизнь, хотя у них наблюдаются экстрасистолы. Эти наблюдения противоречили моей гипотезе. Мне вспомнилось замечание Томаса Генри Хаксли: «Трагедия научного провала в том, что прекрасная гипотеза опровергается нелицеприятным фактом». Может быть, и мое стремление подтвердить выдвинутую теорию объяснялось лишь простотой экстрасистол?
В середине XX века датский физиолог Биллем Эйнтховен создал электрокардиограф, который открыл новые возможности в изучении экстрасистол. Оказалось, что они во многом отличаются друг от друга: могут возникать как в левом, так и в правом желудочке, различаться по морфологическому субстрату, возникать в начале или конце сердечного цикла, появляться в одиночку, парами, группами, периодически или постоянно изменять ритм сердца.
При работе с дефибриллятором я был поражен тем, как трудно вызвать фибрилляции в сердце животного, даже при пережатии коронарной артерии. Оказалось, что электрический импульс должен быть намного больше, чем может генерировать сердце — в 50 тысяч раз сильнее, чем требуется для индуцирования одной экстрасистолы. Кроме того, его следовало подавать в течение короткого интервала в начале Т-волны, который длится всего доли секунды, и в это время сердце становится уязвимым для желудочковых фибрилляций.
Мы пришли к выводу, что критическим фактором для индуцирования желудочковых фибрилляций является соотношение между опасным периодом уязвимости и силой электрического тока. Опасны экстрасистолы, появляющиеся в начале сердечного цикла в период уязвимости. Это — обычное и легко распознаваемое явление, однако оставалось непонятным, как они генерируют электрический импульс, достаточно сильный для провоцирования хаотической электрической активности, наблюдаемой при желудочковых фибрилляциях.
Как часто бывает в моей жизни, в памяти всплыли давно забытые клинические наблюдения. Во время работы в отделении интенсивной терапии я заметил, что иногда при постоянном мониторинге сердцебиения перед внезапной остановкой сердца от желудочковых фибрилляций у пациентов появляются две-три последовательные экстрасистолы. Могут ли они удлинять период, во время которого возникают желудочковые фибрилляции? Может быть, каждая последовательная экстрасистола неизбежно усиливает опасность периода уязвимости, пока одно сердцебиение не запустит механизм желудочковых фибрилляций? И сколько в таком случае для этого требуется последовательных экстрасистол?
Нам вновь помогли эксперименты на животных. Когда у собак в период уязвимости вызывали две последовательные экстрасистолы, во второй раз требовалось гораздо меньше энергии для провоцирования желудочковых фибрилляций. Если же в этот период вызывались три последовательные экстрасистолы, опасность возникновения желудочковых фибрилляций заметно увеличивалась. При четырех экстрасистолах злокачественная аритмия возникала уже от низкого электрического импульса. Это помогло нам понять генез желудочковых фибрилляций и объясняло, как невинное сокращение сердца может стать основанием для возникновения летальной аритмии. Секрет заключался в повторении экстрасистол, каждая из~ которых лишь немного изменяла порог восприимчивости, но их суммарный эффект вызывал летальную аритмию. Этим и объяснялся тот факт, что множественные желудочковые экстрасистолы всегда предшествовали внезапной смерти.
Исследования подтолкнули меня к разработке способа классификации ранних экстрасистол по их способности провоцировать желудочковые фибрилляции. Вместе с доктором Маршаллом Вольфом, проходившим у меня практику в 60-е годы, мы предложили их схематическую классификацию. Чтобы доказать, что эта классификация имеет клинический смысл, требовалось выяснить, были ли пациенты с повторяющимися или сложными экстрасистолами более подвержены опасности внезапной смерти. Однако для такого широкомасштабного обследования у нас не было ни достаточного количества пациентов, ни денежных средств. Но когда я рассказал об этой идее своему близкому другу доктору Уильяму Руберману, работавшему в управлении страхования здоровья в Нью-Йорке, он согласился предоставить нам почти две тысячи пациентов, перенесших сердечный приступ.
Проведя серию экспериментов, Руберман и его коллеги подтвердили потенциальный риск сложных ранних желудочковых экстрасистол. У пациентов с последовательными ранними экстрасистолами, прерывавшими опасный период, риск внезапной смерти увеличивался в пять раз по сравнению с теми, у кого эти экстрасистолы не наблюдались. Однако столь обнадеживающие результаты не заинтересовали американских кардиологов, так как находились далеко за пределами их опыта. Кроме того, врачи, даже научившись выявлять таких пациентов, не знали, как их лечить и что для них можно сделать. Никаких дополнительных исследований соответственно проведено не было.
Мое отчаяние натолкнуло меня на странную идею. Американский пианист Ван Клиберн был совершенно не известен в своей стране до тех пор, пока не стал победителем Московского международного конкурса пианистов имени П.И.Чайковского. За одну ночь он стал в Америке культовой фигурой. Я же не искал личной популярности, а хотел с помощью Советского Союза обратить внимание на проблему внезапной смерти. Если русские согласятся с тем, что данная проблема имеет общенациональное значение, неужели это не возбудит интереса в Америке? В период холодной войны соревнование между двумя государствами шло во всех сферах. Неужели честь Америки не будет задета тем, что Советы вновь опередят ее так же, как после запуска спутника? В 1966 году я воспользовался приглашением советского кардиолога Евгения Чазова и приехал прочитать лекцию о проблеме внезапной смерти. В зале собралось более 800 врачей, но ни один из них, похоже, не заинтересовался темой моего доклада. Я потерпел полное фиаско. Мне недвусмысленно продемонстрировали, что «внезапная остановка сердца — проблема американцев, связанная со стрессом, который переживает человек, живя в антагонистическом обществе». Это было абсурдно, так как коронарные заболевания, главные предвестники внезапной смерти, наблюдались в СССР гораздо чаще, чем в США. Причины этого были налицо: широкое распространение среди населения гипертензии, ожирения, курения, перенаселенность квартир, преобладание в пище животных жиров и прежде всего — тяжелейший социальный стресс, спасение от которого многие искали в национальном лекарстве — водке. Москва оставила меня безутешным.
Спустя четыре года меня пригласили выступить на конференции Американской ассоциации сердечных заболеваний. После этого выступления проблема внезапной смерти получила широкий отклик. Были проведены полномасштабные исследования, начаты поиски новых лекарств и разработка улучшенных дефибрилляторов, открылись новые перспективы в электрофизиологии. В 1972 году в Советском Союзе тоже поняли, что внезапная смерть является главной причиной смертности, и пригласили меня помочь им справиться с этой проблемой.
Проведенные в США и за границей исследования доказали гипотезу о ранних желудочковых экстрасистолах. Однако мы не могли удовлетвориться лишь знанием причин внезапной смерти. Главная цель состояла в том, чтобы защитить людей от этой трагедии. Хотя существовало немало противоаритмических препаратов, было неясно, как применять их в этом случае. Мой сотрудник Владимир Велебит обнаружил, что любой антиаритмический препарат способен вызвать аритмию у некоторых пациентов. То есть лекарство, призванное предотвращать внезапную смерть, может в отдельных случаях оказаться ее причиной. Мы не смогли выделить какой-либо субъективный фактор, с помощью которого можно определять пациентов с обратной реакцией на такие препараты. Действие лекарств против аритмии на каждого пациента непредсказуемо. Мы разработали новый способ проверки, пациенту давали per os большую дозу антиаритмического препарата и одновременно проводили электромониторинг работы сердца, что позволяло опреде-лить его реакцию на тот или иной препарат.
В 1982 году мой коллега доктор Томас Грэйбойз сообщил о важном открытии. Пациенты с заболеванием коронарных сосудов, перенесшие злокачественную арит¬мию, подвергались огромному риску ее рецидива. Ус¬транение повторяющихся экстрасистол у таких пациен¬тов заметно снижало вероятность внезапной смерти. Для снятия этих экстрасистол требовалось подбирать лекар-ственные препараты индивидуально и использовать их в комплексе. Мы же знали, что лекарства назначаются без учета индивидуальной реакции пациента, поэтому они могли принести больше вреда, чем пользы. Среди пациентов, лечение которых проходило успешно, смер¬тность составляла 2,3 процента, а в тех случаях, когда желудочковые экстрасистолы устранить не удавалось, — 43,4 процента.
Конечно, можно было предположить, что эти паци¬енты смогут жить и без антиаритмических препаратов. Если лекарство действительно защищает от аритмии, то его отмена немедленно должна вызвать нарушение сердечного ритма. Чтобы проверить эту гипотезу, Грэй¬бойз и его коллеги выбрали группу пациентов, у которых наблюдалась обратная реакция на препараты против аритмии. Они высказывали желание прекратить прием лекарств, если это не будет угрожать их жизни. В исследовании участвовали 24 пациента, которых ус¬пешно лечили на протяжении 31 месяца. После отмены препарата только у одного пациента не возникла опасная для жизни аритмия. Этот результат подтвердил две наши концепции. Во-первых, пациентов со злока¬чественной желудочковой аритмией можно эффективно лечить при помощи индивидуально подобранных лекар¬ственных средств. Во-вторых, подавляя повторяющиеся желудочковые экстрасистолы лекарственными препаратами, можно на длительный срок отсрочить вероятность внезапной смерти.
Несмотря на незначительный прогресс в исследованиях, количество внезапных смертей стало заметно уменьшаться. Это было результатом того, что на решение проблемы, представляющей национальную угрозу, были брошены социальные ресурсы, мобилизован интеллектуальный потенциал. За прошедшие десять лет от электрического дисбаланса в сердце, который можно предотвратить, умерло 2 миллиона американцев, но дело не в этом. На исследования проблемы СПИДа тратятся колоссальные средства, по 200 тысяч долларов в год на каждую его жертву, а на 1саждую жертву энезапной смерти ежегодно выделяется только 25 долларов. Я считаю, что причиной таких малых капиталовложений является то, что проблема внезапной смерти не нашла такого сильного политического отклика, как проблема СПИДа.
Мне становится больно при мысли о людях, умерших от вполне излечимого заболевания. Хотя в настоящее время существует множество лекарственных препаратов, ни один из них не безопасен и его действие не изучено до конца. Необходимо продолжить исследования и поиск новых средств от аритмии. Имплантация электрического дефибриллятора сердца явилась большим достижением. Это электронное устройство постоянно следит за сердечным ритмом, и при возникновении аритмии посылает в сердце электрический разряд. Но я не верю, что это дорогостоящее устройство — оптимальный способ решения проблемы внезапной смерти. Гораздо перспективнее предотвращение возникновения желудочковых фибрилляций, чем периодическое снятие аритмии, являющееся большой психологической травмой. Были предложены и другие методы лечения, например выжигание участков, передающих патологический электрический импульс. Но настоящее решение проблемы еще не найдено, и за каждую минуту задержки мы платим высокую цену — человеческую жизнь.
В середине 70-х годов мое мнение о проблеме внезапной смерти было весьма определенным, и я мог говорить о ней с пациентами, хотя раньше всеми силами избегал обсуждения этого вопроса. Я рассказывал о факторах риска, говорил: «Вы не умрете внезапно», — и объяснял почему. Внезапная смерть подстерегает каждого пациента, страдающего заболеванием коронарных сосудов. Но если его успокоить, у человека появится надежда, с его плеч упадет тяжелый груз, он вновь начнет радоваться жизни. И самое главное — улучшится его состояние, так как сердце больше не будет испытывать нагрузок, вызванных эмоциональным стрессом. Это подтверждается клиническими и экспериментальными данными.
Возможно, самым большим моим достижением за почти 50 лет клинических исследований является то, что я помог выдвинуть проблему внезапной смерти в ряд первоочередных задач науки и медицины. Ощущение пустоты и тщетности усилий исчезло. Врачи больше не избегают обсуждать эту проблему с пациентами, страдающими заболеваниями сердца. Накоплено достаточно информации, чтобы точно определить, кто из больных входит в группу риска. Страх перед внезапной смертью может больше не довлеть над пациентами с заболеваниями коронарных ар-терий.
Хочу особо подчеркнуть мою твердую уверенность в необходимости единства науки и медицины. Я убежден, что научная медицина и передовая технология — главные условия успешного лечения. С точки зрения клинического исследователя, лечение без использования достижений науки есть лишь проявление доброты, но не акт врачевания. С другой стороны, наука без заботы о пациенте лишает медицину силы исцеления и омрачает великий потенциал древней профессии. Оба эти компонента и составляют основу искусства врачевания.
В связи с моей попыткой заинтересовать советских кардиологов проблемой внезапной смерти следует рассказать еще об одном курьезе. Жизнь полна парадоксов, которые невозможно предвидеть. Моя связь с Советским Союзом вылилась в тесную дружбу с академиком Евгением Чазовым. Вместе с ним мы организовали международное движение врачей «Врачи мира за предотвращение ядерной угрозы». В 1985 году Чазова и меня удостоили Нобелевской премии мира за вклад нашей организации в борьбу против ядерной войны.



ЧАСТЬ IV
НЕИЗЛЕЧИМЫЕ ЗАБОЛЕВАНИЯ

ПРОБЛЕМЫ И СОМНЕНИЯ ПРИ ЛЕЧЕНИИ ПОЖИЛЫХ ПАЦИЕНТОВ

«Затянувшаяся жизнь — это затянувшаяся скорбь», — вздыхал Самуэль Джонсон. И действительно, процесс старения часто проявляется в прогрессирующей немощи с периодическими резкими ухудшениями физического и умственного самочувствия. Во времена Джонсона врачи практически ничего не могли сделать для улучшения качества жизни пожилых людей. Но и сегодня, в век невероятных научно-технических достижений, эликсир молодости остается недостижимой мечтой. Многие рассматривают старость как бедствие. Уинстон Черчилль говорил, что это «глупое подобие жизни». Как врач, я более мягко смотрю на проблему преклонного воз-раста. Мой опыт показывает, что пожилые люди более болезненно относятся к пренебрежению к ним, чем к предстоящей смерти. Примерно те же чувства испытывает Шейлок, герой комедии В.Шекспира «Венецианский купец», говоря о пренебрежении христиан к евреям. Внеся соответствующие изменения в оригинальный текст, получим следующее: Да, я [старик]. Но разве у [старика] нет глаз? Разве у [старика] нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве не подвержен он тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и [молодого]? Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем?».
В молодости я столкнулся с пожилым человеком, который в поисках подходящего врача перебывал во всех клиниках Бостона. Расхаживать по городу в возрасте 95 лет было нелегким делом. Так почему же он этим занимался? Он выглядел очень старым, но при этом с поразительной настойчивостью искал решение своих проблем. Старика сопровождал пожилой человек, похожий на его младшего брата. На самом деле это был его 70-летний сын.
На морщинистом лице старика ясно читалось невероятное страдание. Каждый прием пищи вызывал у него сильные желудочные судороги. Проглотив буквально крошку, он начинал стонать и сгибаться пополам от боли. От постоянного недоедания он сильно похудел и напоминал скелет, обтянутый кожей. У него была брюшная жаба — заболевание, вызванное сужением кровеносных артерий, питающих кишечник. Пищеварение требовало больше крови, чем могло поступить в кровеносные сосуды, в результате чего начинались сильнейшие болезненные судороги. Все врачи твердили, что не в состоянии ни вылечить его, ни облегчить его состояние.
Во время рассказа старика о непереносимых муках его сын, без сомнения, слышавший все эти стенания не один раз, перебил отца, пробормотав:
— Папа, ну что ты хочешь в твоем-то возрасте? В конце концов, тебе уже девяносто пять!
Задетый таким пренебрежительным замечанием, я сердито воскликнул:
— Какое отношение к страданиям имеет возраст?! Не сомневайтесь, я помогу вам. — Столь безответственное заявление бросило меня в жар. Каждое мое слово было блефом, так как я понятия не имел, что делать с этим пациентом. Неожиданно лицо старика расплылось в широкой улыбке:
— Наконец-то я нашел моего доктора!
И он стал регулярно приходить ко мне в клинику. Дробное питание, небольшое количество пищи на один прием, часовой отдых после еды.— все это помогло уменьшить боли. Но больше всего ему помогло то, что он нашел человека, готового его выслушать. Он практически не получал лечения, но стал ходить более прямо и больше не проявлял признаков депрессии.
Спустя много лет я встретил еще одного 95-летнего старика. Большую часть суток мистер Дж., фермер из Нью-Гемпшира, спал в позе эмбриона. Частота сердечных сокращений у него не превышала 30 ударов в минуту, так как кровеносная система была сильно блокирована. Однако я решил не предлагать ему операцию по имплантации электронного пейсмекера. Старик ни на что не жаловался, а для сна ему не требовалось более быстрое сердцебиение. Тогда я вполне серьезно относился к мысли о том, что не стоит чинить то, что не сломано до конца. Неожиданно в палату вошла женщина примерно 35 лет и присела к нему на кровать. Я принял ее за его внучку. Затем появился очаровательный мальчик лет восьми, вероятно, ее сын. В это время я пытался не дать мистеру Дж. уснуть, чтобы успеть объяснить ему нерациональность имплантации, но он вдруг захрапел. Я потрогал его за плечо и сказал:
— Проснитесь, пришли ваши внучка и правнук. Тут он окончательно проснулся и, к моему изумлению, весьма оживился:
— Это не правнук, это мой сын Билли. — А затем не без ехидства добавил:
— Доктор, познакомьтесь с моей женой Мэри.
Неожиданно я увидел ситуацию совершенно другими глазами:
— Мистер Дж., мы решили имплантировать вам пейсмекер. Операция несложная, она состоится сегодня в полдень.
После имплантации сердцебиение у мистера Дж. нормализовалось, сонливость прошла, и из дряхлого старика он превратился в весьма энергичного для его лет пожилого мужчину.
Между этими двумя случаями прошло очень много времени, в течение которого я накопил большой опыт общения с пожилыми людьми. Для многих из них смерть не наступала мгновенно, а приближалась постепенно, шаг за шагом отвоевывая этих людей у мира живых, лишая основных пяти чувств, необходимых в жизни. Особенно болезненно переносится потеря слуха. Врач может и не догадываться о чувстве стыда, сжигающем пожилых пациентов, которые не могут расслышать его слов. Помню, как однажды я долго объяснял одной пациентке, как следует принимать лекарства. В течение десяти минут женщина согласно кивала головой, но когда я попросил ее повторить сказанное, она ответила: «Вероятно, все, что вы говорили, очень интересно. Пожалуй, я воспользуюсь слуховым аппаратом и попрошу вас повторить все с самого начала. Я не слышала ни слова».
Я часто думаю о том, что Роналд Блит Харкоут назвал «ошеломляющим противоречием между живым умом и немощным телом». Мы перестаем узнавать себя, из зеркала на нас смотрит какой-то незнакомец. Нам хочется извиняться только за одно свое присутствие.
Большинство моих пациентов — люди преклонного возраста. Люди стали дольше жить и дольше оставаться здоровыми. Гиппократ считал, что старость наступает в возрасте 56 лет. Сегодня даже 70-летний рубеж многие переступают вполне здоровыми и жизнедеятельными.
Старость пугает многих людей перспективой немощи и одиночества. Но те, кто готов к старости, находят в ней радость и глубину, недоступную молодым. Я встречал почти 100-летних пенсионеров, которые все еще были полны энергии и сохраняли умение мечтать. Одна 90-летняя женщина, бывший профессор искусствоведения, сказала мне: «Мечты гораздо живее, чем воспо-минания».
Уход за престарелыми требует большого внимания и изобретательности. Прежде всего не следует уповать в основном на лекарства. Главное — вновь пробудить интерес человека к жизни, не дать ему погрузиться в депрессию. Тогда боль и одиночество не кажутся такими уж непереносимыми. Новые планы, годовщины, праздники, свадьбы, религиозные события, участие в жизни внуков — все это помогает старикам ощутить себя частью настоящего. Врач, словно ловец жемчуга, погружается в бездонную пучину в поисках подобных жизненных стимулов.
Чтобы поддержать в пожилых пациентах оптимизм, не следует назначать дату следующего визита к врачу слишком скоро — это может возбудить подозрения о неблагоприятном диагнозе. Но не следует и откладывать визит надолго — в таких случаях старики боятся, что могут не дожить до назначенного срока. Я всегда поощряю в своих пациентах чувство юмора. Не надо стыдиться искр радости во мраке безнадежности, не надо укорять себя за небольшую ложь, если она способствует благополучию. Не бойтесь уверить пациента в том, что он или она будет жить долго, не бойтесь выказать ему свою привязанность. Мудрый врач никогда не боится быть целителем.
Доктор Д. давно оставил практику и ухаживал за женой, страдавшей болезнью Альцгеймера. Их роман длился уже 65 лет. Она больше не узнавала своих детей, а муж был одновременно и сиделкой и домработницей. Меня поражало, как он умудряется ходить за покупками, убирать, стирать и при этом сохранять бодрость духа. Он был необыкновенно обаятельным человеком, и все мы с нетерпением ждали его очередного визита.
Помимо того что доктор Д. страдал от повышенного давления, у него подозревали злокачественную опухоль. Он постоянно терял в весе, и это беспокоило его больше всего.
— Я похудел? — с тревогой спрашивал он во время осмотра.
— Ваш вес такой же, как и в прошлый раз — 67 килограммов, — соврал я. На самом деле на этот раз он потерял больше килограмма.
Его лицо прояснилось.
— Отличная новость. Вы подняли мне настроение. В его глазах появился веселый блеск, а на губах заиграла улыбка. Во время следующего визита. я с удивлением отметил, что его вес остался прежним. Не сказав всей правды, я избавил этого человека от полугодовых терзаний. Правда и ложь — весьма абстрактные понятия. Если врач руководствуется добрыми намерениями и любовью к пациентам, то он не будет врать, но тогда может сказать не всю правду. В этом нет особого греха.
Мои престарелые пациенты научили меня тому, что называется истинной заботой и состраданием. Пожилым людям не нравится, когда им постоянно напоминают о возрасте, подсовывая под нос бесконечные доказательства их физической немощи. Одна пациентка накануне своего 90-летия рассказала мне о визите к офтальмологу. Исследуя ее глаза, врач заметил: «Сетчатка у вас в ужасном состоянии». Затем он спросил, сколько ей лет, и добавил: «Для вашего возраста это нормальное явление». Старушка пожаловалась мне, что в тот момент почувствовала себя совершенно несчастной.

ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ

Большинство моих пожилых пациентов страшно боятся одиночества. После того как они достигают 80 лет, умирают многие их друзья-ровесники, а затем начинают уходить из жизни и более молодые знакомые и родственники. Все меньше людей способны приглядывать за ними, а они боятся выходить из дома из-за приступов ревматизма, недержания мочи, забывчивости. Некоторые старики становятся пленниками в собственном доме, что еще больше усугубляет де-прессию. Без постоянного общения с другими людьми начинает ухудшаться речь. Старики боятся не столько смерти, сколько затянувшегося процесса умирания, слишком долгой дороги в веч-ность.
Удар, кровотечение, падение, перелом — все это неприятно в любом возрасте, а особенно в преклонном. Рассказы о подобных случаях составляют большую часть разговоров пожилых людей. Я много раз слышал истории об одиноких старушках, которых находили лежащими беспомощными на полу. Они лежали так по нескольку дней, так как из-за перелома не могли добраться до телефона. Это почти всегда происходит именно с пожилыми женщинами, так как их гораздо больше, чем пожилых мужчин, и переломы у них случаются в семь раз чаше. Наиболее распространенной причиной госпитализации пожилых женщин является перелом шейки бедра. Катастрофичность положения усугубляется тем, что после перелома они практически утрачивают независимость от посторонней помощи. От 10 до 20 процентов женщин умирают от осложнений, а 25 процентов — оказываются в домах престарелых.
Пример одной моей пожилой пациентки заставил меня более серьезно задуматься над страхом, который старики испытывают перед одиночеством. Миссис.С. обладала счастливым даром смотреть на мир через розовые очки. Ей было 89 лет, но жизнь все еще была для нее увлекательным приключением. Но однажды она пришла ко мне в полнейшей депрессии. Ее нескрываемый страх и многочисленные жалобы насторожили меня. Всего три месяца назад эта пожилая дама была полна оптимизма и радости жизни. Я поинтересовался, не умер ли кто-нибудь из ее друзей, все ли в порядке с детьми. Она ответила, что друзья живы, а у детей все прекрасно, и они регулярно общаются с ней.
Раньше она редко жаловалась на запор, недержание мочи и ревматизм, но теперь, по ее словам, все эти проблемы стали просто непереносимыми. Что-то было не так. В ее жизни про-изошло какое-то изменение, но все мои вопросы оказались напрасными. Я ничего не узнал. Когда физический осмотр был закончен и миссис С. собралась уходить, она неожиданно обмолвилась о том, как повезло ее приятельнице, миссис О., потому что та со своей семьей уехала на праздники в Мичиган.
Это заставило меня задуматься. К чему мне было знать о миссис О.?
— А где живет ваша приятельница? — спросил я.
— В моем доме. Ее комната как раз под моей. У нас с ней общая труба горячей воды. Это наш телеграф, — сказала миссис С. со смехом,
— И что же вы передаете по этому телеграфу?
Миссис С. рассказала, что каждое утро они стучат по трубе, таким образом сообщая друг другу, что живы и здоровы. Но теперь, когда соседка уехала, никто не узнает, если с миссис С. что-то случится. Вдруг она умрет или, что еще хуже, упадет, сломает ногу и не сможет добраться до телефона? Рассказывая о своих опасениях, моя пациентка едва не расплакалась
— Я не могу дождаться, когда вернется миссис О. Жизнь так ненадежна. — Но затем она немного успокоилась. — Доктор, пожалуй, я придаю этому слишком большое значение. В конце концов, соседка уехала всего на две недели.
Я уверил миссис С., что у нее все будет в порядке, и пообещал, что буду каждый день звонить ей домой. Оптимизм вновь вернулся к ней, и она вышла из моего кабинета в гораздо лучшем настроении, чем вошла в него.

ИПОХОНДРИЯ, ИЛИ БОЛЕЗНЕННАЯ МНИТЕЛЬНОСТЬ

Я убежден, что одиночество способствует развитию ипохондрии. Кроме того, в наше время повального увлечения медициной старость рассматривается как болезнь. Ни одна возрастная группа так много не думает о своих болячках к недомоганиях. Не является ли тупая боль за правым ухом признаком опухоли мозга? Не нужно ли: срочно сходить к гастроэнтерологу и сказать, ему о нерегулярном стуле? Мало кто найдет в себе силы не испугаться и не начать переживать по поводу многочисленных сообщений о нарушениях здоровья, которые, как из рога изобилия, сыпятся из средств массовой информации. Почти все разговоры пожилых сводятся к здоровью и страшным рассказам о тех, кто вовремя не обратил внимания на тот или иной зловещий симптом.
Члены семьи нередко еще больше сгущают краски. Боясь смерти пожилых родителей, дети начинают таскать их по врачам, а это только прибавляет старикам ненужного беспокойства.
Для многих старых людей визиты к врачам являются средством борьбы с одиночеством. Если им некуда пойти и надоедает сидеть в четырех стенах, они начинают ходить от одного врача к другому в поисках человека, готового их выслушать.
Меня часто удивляет то, как умные, вполне здравомыслящие люди, а особенно пожилые, совершенно теряют рассудок, когда речь заходит об их здоровье.
Сегодня все буквально помешались на холестерине. Один пациент позвонил мне и взволнованно сообщил, что уровень холестерина у него увеличился на десять единиц за один месяц.
— А зачем вы делаете анализы ежемесячно? — спросил я.
— Это не вредно и вполне мне по средствам. Другой пациент, также озабоченный проблемой холестерина, однажды спросил меня: «Не следует ли мне обратить особое внимание на этот фактор риска, поскольку мой отец умер от внезапного сердечного приступа в возрасте 74 лет?».
Пожилых людей очень волнует их уровень холестерина. Их рацион и так обеднен из-за зубных протезов, отсутствия аппетита и плохой переносимости некоторых продуктов. Когда я впервые встретился с миссис Т., ей было за 80. Она очень плохо выглядела, и я спросил ее, почему она за последние полгода потеряла больше семи килограммов. Она ответила, что ей просто нечего есть. «Кардиолог сказал, что мне нужно исключить животные жиры. Эндокринолог посоветовал ограничить сахар, а лечащий врач сказал, что если я буду есть много соленого, то у меня появятся сильные отеки». Я успокоил ее и посоветовал не обращать внимания на эти запреты, а есть все, что захочется. Через шесть месяцев у миссис Т. восстановился нормальный вес и она стала чувствовать себя намного лучше.
Другой пожилой пациент пожаловался во время визита:
— Доктор, вы ничего не сказали о моем холестерине.
— Вы дожили до 90 лет, — сказал я. — Не все ли вам равно, какой у вас холестерин? Если вы прожили столько лет, значит, ваше питание идеально.
В ответ он полушутливо заметил:
— А о чем я буду говорить за обедом? Холестерин — главная тема разговора, а мне нечего будет сказать. Это даже хуже, чем забыть имя нынешнего президента.
Беспокойство по поводу холестерина подогревается врачами, которые часто посылают пациентов делать бесконечные анализы, особенно если лаборатория принадлежит самому врачу. Люди же ничего не подозревают и полностью доверяют доктору. Один пожилой ученый похвастался: «Мой доктор очень обо мне печется. Он делает мне анализ на холестерин каждый месяц».
Если высшее образование не спасает людей от излишней мнительности, то отсутствие такового не лишает их здравого смысла. Одна пожилая пациентка, женщина без образования, вы-разила свое неприятие ажиотажа вокруг холестерина следующим образом: «Нам не оставили почти никаких радостей. Еда перестала быть наслаждением. Съедая вкусный кусочек, думаешь, что совершаешь грехопадение». Однажды она подъехала на заправочную станцию, и когда ее спросили, какой бензин залить в машину, она ответила: «Полный бак — и ни капли холестерина!».
Пожилые гораздо больше беспокоятся по поводу малейших симптомов, чем люди помоложе, и чаще прибегают к различным, весьма дорогостоящим обследованиям. Миссис В. из Бостона было много лет, но она прекрасно себя чувствовала и не имела никаких, проблем с сердцем. Я поинтересовался, какие тесты она проходила в местной больнице.
На ее симпатичном лице отразились мучительные раздумья. Она долго вспоминала непривычное название, а потом сказала:
— Ну, тот, который мне делают каждый год. Врачи смотрят мое сердце.
— Вы имеете в виду эхокардиограмму? — спросил я,
— Да, именно так.
Эхокардиограмма — великолепный метод обнаружения заболевания клапанов сердца и миокарда. Но зачем делать ее здоровому человеку, да еще ежегодно? Возможно, затем, что каж-дая эхокардиограмма стоит 800 долларов, из которых 500 — составляют чистую прибыль.
Даже ловкие и хитрые бизнесмены не могут избежать зависимости от анализов и тестов. Мистер Н., настоящий воротила с Уолл-стрит, восхищался тем, как лечащий врач следит за его здоровьем. «Каждую неделю, а то и ежедневно, он делает мне электрокардиограмму», — рассказывал он. В его комнате хранились кипы кардиограмм. К счастью, он не стал настаивать на осмотре. Ведь достаточные для него одна-две кардиограммы в год могли показаться ему проявлением пренебрежения.
Уиллард Р. Эсгш точно подметил карикатурность излишних тревог о здоровье: «Бег трусцой вызывает сердечный приступ у пожилых, людей и смещение позвоночного диска у молодых. Отдых лежа провоцирует образование сгустков крови, кофе вызывает подагру, чай приводит к запорам, а яйца вредны для артерий. Если вы пьете вино, ждите рана гортани. Если вы спите и видите сны, то« страшный сон может вызвать у вас окклюзию коронарной артерии. А по сведениям сторонников контроля за рождаемостью, сперма может вызвать рак шейки матки. Жизнь может быть опасной для вашего здоровья!»

О ДЕПРЕССИИ

Мне кажется, что депрессия проявляется у пожилых не как «буря, завывающая в мозгу». Более точно это проявление отражено словами Гамлета:

Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется всё, что ни есть на свете!

Эта форма неудовлетворенности окружающим миром иногда проявляется столь невыразительно, что ее трудно заметить. С лица человека не исчезает улыбка, потому что он срастается с надетой на себя маской, общительность и отношение к другим практически не меняются. Лишь хорошо знающий своего пациента врач может определить новые тенденции в настроении. Здесь нет особого хвастовства, просто врач может заметить, как выражение глаз приобретает оттенок безразличия или загнанности. Супруг или супруга часто помогают утвердиться в этом подозрении. «Да, Чарли в депрессии», — говорит жена и рассказывает о незначительных изменениях в поведении мужа.
Первым признаком депрессии часто является нарушение сна. Оно может выражаться в избыточной -сонливости ,или бессоннице, причем последнее встречается чаще. Человек просыпается в три часа ночи совершенно не отдохнувшим, но снова уснуть не может. Чем больше усилий прилагается к тому, чтобы заснуть, тем реже ему это удается. Говоря словами Руперта Брука, «прохладная благодать простыней, так быстро уносящая все тревоги», становится неосуществимой мечтой. Пребывание в постели приносит не отдых, а усталость, которая ощущается ,на протяжении всего дня. Обычно приятные дела становятся утомительными, секс из удовольствия превращается в тяжелую работу. Начинают докучать внуки, их проделки уже не вызывают умиления.
У меня было много жизнерадостных пожилых пациентов, но они являлись, скорее, исключением, чем правилом. Удары судьбы часто делают стариков угрюмыми и безрадостными, им кажется, что будущее представляет собой крутую наклонную линию. Многим не удается сохранить творческий подход к жизни, придать ей новый смысл.
Я всегда с нетерпением жду встречи с мистером Ф., художником. Несмотря на двадцатилетнюю стенокардию, в остальном он наслаждается прекрасным состоянием здоровья. Ему уже больше 80 лет, но он продолжает писать картины и пользуется заслуженным успехом. Приступы стенокардии возникают у него, когда он по утрам идет за газетами, и перед сном. Однако они никогда не случались у него во время работы над картиной.
— Удивительно, — заметил я. — Вы, должно быть, получаете большое удовольствие от работы?
— Это больше, чем удовольствие, это — моя жизнь.
Его жизнь полноценна, им восхищаются, он желаем.
В мистера Ф. влюблена женщина на 20 лет моложе его. При этом его мучают мрачные мысли и предчувствия. Причина кроется в его стенокардии. Ложась спать, он боится не проснуться утром.
Мистер Ф. говорит, что унаследовал плохое настроение от матери. Однажды он повел ее покупать новые очки. Продавец подал ей пару и спросил, стала ли она лучше видеть. «В этой жизни нет ничего такого, что я хотела бы получше рассмотреть», — ответила она.
Однажды мистер Ф. пришел ко мне на очередной прием, и в конце визита я уверил своего пациента, что его состояние стабильно, и разрешил звонить мне домой, если что-то случится. Он мгновенно помрачнел, и я понял, что так говорить не следовало.
— Доктор, по-вашему, что-то может произойти? А что именно?
Мне понадобилось много времени, чтобы успокоить его. Уже направляясь к двери, он спросил:
— Вы думаете, я доживу до вечера?
— Я уверен, вы доживете даже до завтрашнего вечера, — ответил я.
Он рассмеялся:
— Теперь я чувствую себя намного лучше.
Депрессия — это биологическая проблема, которая усугубляется с возрастом. Человек становится более подвержен стрессам, что приводит к изнашиванию особых нейромедиаторов мозга. Причиной депрессии может быть также болезнь, вызываемая нехваткой каких-либо физиологических факторов, например микседема или болезнь Аддисона. В первом случае в организме наблюдается дефицит тиреоидных гормонов, а во втором — кортизола. Хотя само слово «депрессия» относят не к телу как к таковому, а к подавленному состоянию души, это состояние в свою очередь негативно воздействует на сердечно-сосудистую систему. По данным исследований, пациенты, после сердечного приступа пребывающие в состоянии депрессии, чаще переносят повторный приступ и дольше выздоравливают. Они больше подвержены риску внезапной смерти. Существует ряд лекарственных препаратов, снимающих депрессию, но ни один из них не является панацеей. Лекарства следует подбирать индивидуально, строго выверяя дозы. Кроме того, все они вызывают массу побочных эффектов. Депрессия далеко не всегда бывает перманентной. Как только она проходит, прием лекарств следует прекратить. Без них жизнь намного прекраснее.

О РАБОТЕ

В Америке главной причиной депрессии является неудовлетворенность работой или потеря работы. Ничто так не воздействует на нервную систему, ничто не отнимает столько сил, как неинтересная, нудная работа. Эта причина депрессии наиболее часто связана с крушением всех надежд. Потеря работы в любом возрасте становится важнейшей предпосылкой возникновения заболевания сердца или преждевременной смерти. Уход с работы по возрасту также оказывает на человека деструктивное физическое и психологическое воздействие. Хочу рассказать о двух пациентах, совершенно разных людях с практически одинаковыми проблемами.
Мистер В. в свои 70 лет все еще работал вице-президентом преуспевающей компании по производству мебели. Без видимых усилий он трудился по десять часов в день шесть дней в неделю, ни разу за 40 лет не взяв отпуска. Работал он не по необходимости, а потому что считал свою работу созидательной и плодотворной. Бизнес процветал благодаря его вниманию, и владелец компании, близкий друг мистера В., высоко ценил его вклад. Когда владелец компании умер, дело унаследовал его старший сын, который относился к мистеру В. так же, как и отец.
Мистер В. начал приходить ко мне за несколько лет до перемен в руководстве компании. У него была стенокардия, самый распространенный индикатор заболевания коронарных сосудов. Неприятные ощущения в груди легко снимались таблетками нитроглицерина, которые я ему прописал, однако он принимал их лишь в редких случаях. Приступы стенокардии случались у него во время быстрой ходьбы после обеда, причем происходило это преимущественно зимой. Во время каждого своего визита он говорил исключительно о работе, которая была смыслом его жизни. После смерти прежнего владельца компании мистер В. рассказывал о том, как его ценит новая администрация. Однажды в декабре он сказал, что ему дали недельный оплачиваемый отпуск. Компания хотела таким образом выразить своему вице-президенту признательность за его большой вклад, а также наградить за необыкновенно высокий доход за прошедший год.
Хотя следующая наша встреча должна была состояться не раньше лета, мистер В. появился у меня в феврале с жалобами на частые приступы стенокардии.
Отпуск, проведенный во Флориде, не мог быть тому причиной, так как во время отдыха он в основном играл в гольф и проводил время за карточным столом. Загар омолодил его лицо, но какие-то перемены явно произошли. До отъезда во Флориду он был полой энтузиазма и новых идей, теперь же весь его порыв улетучился как дым. Он начал думать об отставке, хотя до отпуска говорил, что собирается работать до 80 лет. Меня волновало то, что стенокардия у него начинается при весьма незначительных усилиях, особенно когда он утром идет к гаражу. Такие приступы действительно чаще всего наблюдаются по утрам, но прогулка до гаража не яв-ляется большой физической нагрузкой. Более того, когда вечером он выносил тяжелые мешки с мусором, проходя такое же расстояние, ничего подобного не происходило.
— У вас на работе все в порядке? — спросил я.
— Да, конечно, — слишком поспешно ответил он.
— Вы выполняете те же функции?
— Те же самые.
— Ваше участие в руководстве не изменилось?
— Ни на йоту.
Я чувствовал себя следователем. Что-то явно переменилось, но что именно? Мы продолжали беседовать, и мистер В. обмолвился, что, когда вернулся из отпуска, кто-то уже занял его кабинет. Его стол перенесли на другой этаж, где сидели все управляющие. Но мистер В. продолжал выполнять тот же объем работы, по-прежнему пользовался уважением, его мнение ценили, зарплата не изменилась. Но он признался, что почувствовал себя оскорбленным, глубоко задетым и несчастным, потерял интерес к работе. «Наверное, это смешно, — сказал он. — Должно быть, я делаю из мухи слона. Им действительно был очень нужен мой кабинет. Их действия пошли на пользу делу».
Я попросил его успокоиться. Я редко даю этот совет, но тут вдруг испугался, представив себе, как этот человек падает, сраженный сердечным приступом, на пути к своей машине. У меня не было уверенности в том, что он прислушается к моему совету. Мистер В. продолжал работать и вскоре перенес обширный инфаркт, а после этого подал в отставку.
С такой же проблемой я столкнулся в случае мистера И. Я наблюдал его в течение семи лет по поводу редких приступов стенокардии. Это был жизнерадостный, улыбчивый человек, но однажды он пришел ко мне в подавленном настроении. Я спросил, что случилось, но мистер И. сказал, что все в порядке, правда, он немного потянул связки, играя в теннис. Его ответ показался мне не вполне правдивым. Мы заговорили о его работе, которую он очень любил. Мистер И. был профессором математики в отставке, но университет высоко ценил его способности и оставил ему кабинет и секретаря. Рассказав об этом, он добавил: «Но у нас плохо с помещением». Услышав это, я насторожился. Опыт с мистером В. научил меня внимательнее относиться к тому, насколько болезненна для человека потеря кабинета, в котором он проработал всю свою жизнь.
— А если декану понадобится ваш кабинет для молодого и талантливого математика? — спросил я. — Вы должны понимать, что пенсионеры не могут претендовать на большое количество привилегий, вне зависимости от их вклада.
На лице мистера И. промелькнуло недовольное выражение. Немного поколебавшись, он сказал:
— Не представляю, что я буду делать, если лишусь кабинета.
— Это действительно имеет для вас такое большое значение?
— Не особенно.
— Что вы будете делать, если вас попросят уйти?
— Не знаю точно. Вряд ли я смогу что-то изменить. Но ко мне всегда были очень добры.
Тогда я заговорил о том, что потеря кабинета вовсе не означает потери цели, и рассказал ему о мистере В.
Профессор признался, что в последнее время стал чувствовать себя неуверенно. Он постоянно ждал, что декан попросит его освободить кабинет. Тогда я спросил:
— А зачем ждать? Подготовьтесь к этому. Начните с того, что один день в неделю работайте дома.
— Но мне нужна библиотека.
— Вы живете далеко от университета?
— В десяти минутах ходьбы.
— Вы математик, и, думаю, можете работать и проводить исследования где угодно.
— Да, конечно. В конце концов, мне придется не так уж далеко идти.
Постепенно профессор начал понимать, что я предлагаю ему всего лишь изменить обстановку, не меняя главного — работы математика. В последующем разговоре я особо подчеркнул, что если он будет больше работать дома, декан перестанет быть для него источником угрозы. Я попросил мистера И. как следует обдумать мое предложение.
Он быстро принял решение.
— Это отличная идея. Я попробую, — сказал он и добавил:
— Пожалуй, я снова займусь теннисом.
Сначала меня удивили его последние слова, но потом я понял, что, пребывая в состоянии депрессии, профессор считал, что раз он не нужен на работе, то зачем поддерживать хорошую физическую форму? Теперь же, когда он мог сохранить свои профессиональные качества, ему понадобились силы для новых проектов.
Спустя год профессор снова был в прекрасном настроении. Его кабинет передали кому-то другому, но он организовал прекрасный кабинет у себя дома. Прогулки до библиотеки лишь прибавляли ему энергии. Теперь у него не было ни тревог, ни стенокардии.

О ЗАБЫВЧИВОСТИ

Брюс Блайвен, работавший одно время редактором «The New Republic», так описывал это проявление старости: «Мы живем по правилам для стариков. Если зубная щетка влажная, значит, вы почистили зубы .. Если на вас один ботинок черный, а второй — коричневый, значит, дома у вас стоит такая же пара. Меня шатает при ходьбе, а мальчишки бегут следом и делают ставки на то, куда я поверну в следующий момент. Меня это огорчает. Дети не должны играть в азартные игры».
Мало найдется признаков старости, вызывающих такое же беспокойство, какое вызывают провалы в памяти. Бывший герой-любовник отвечает на вопрос о сексуальной активности анекдотом: «Идут два мужчины, молодой и старый. Молодой оборачивается вслед каждой женщине. Старый говорит: «Я помню, что сам так делал, но не помню почему».
Среди моих пациентов был мистер Б., один из лучших адвокатов Бостона. Феноменальная память, быстрая реакция, доскональное знание законов — все это снискало ему заслуженную славу. Когда ему перевалило за 80, он начал страдать от плохого зрения и ослабшего слуха. Он часто падал, и после нескольких переломов ног и ребер его с трудом удалось уговорить начать пользоваться тростью. Многие пожилые люди не желают менять свое поведение, невзирая на физическую слабость.
Во время одного из визитов мистер Б. все время боялся забыть свою трость. Мы были в смотровом кабинете, и я повесил трость над дверью. Теперь ее было невозможно забыть, так как она преграждала выход из кабинета. После осмотра мистер Б. вошел в мой кабинет, мы поговорили, и он собрался уходить, но неожиданно ударился в панику:
— Где моя трость?
Я обыскал весь кабинет, даже заглянул под стол, потом мы прошли в смотровую, поискали в коридоре, потом — снова в моем кабинете, но трости нигде не было. Я спросил его, не заходил ли он куда-нибудь по дороге из смотровой в мой кабинет.
— Нет, я сразу пришел к вам.
— А вы в туалет заходили?
— Да, заходил.
В туалете на вешалке для полотенец висела злополучная трость.
Мистер Б. усмехнулся:
— Теперь вы поняли, чем я занимаюсь дни напролет. Я постоянно ищу эту чертову трость!
Я понял нечто гораздо большее. Без быстрой памяти человек становится совершенно беспомощными. Столь частая у пожилых людей депрессия может быть результатом постоянных от-чаянных поисков тростей и тому подобных вещей.

О СЕКСЕ

Еще не так давно я старался избегать разговоров о сексе с пациентами старше 65 лет. Даже став более опытным врачом, я не мог заставить себя обсуждать это с пожилыми женщинами. Но постепенно мои взгляды изменились. Даже те, кому далеко за 80, не прочь поговорить о сексе, но я все еще нахожусь под гнетом табу, которое общество наложило на эту тему. Секс всегда ассоциировался с молодостью. Общество относится к сексу пожилых людей как к чему-то абсурдному, смешному и даже грязному. Чем старше становится человек, тем меньше он счита-ется подходящим для этого. Фольклорный образ «грязного, похотливого старика» еще больше мешает врачам говорить о сексе со своими пациентами.
Но исчезает ли сексуальное желание после того, как биологические законы лишают человека возможности заниматься сексом? Этот же вопрос В. Шекспир задает в трагедии «Король Генрих IV». «Не странно ли, что желание на столько лет переживает действие?» Ответ: и да, и нет.
В начале своей карьеры я был твердо убежден, что секс существует только для молодых и здоровых людей. Моему пациенту мистеру С. было 86 лет. Он выглядел на свой возраст, про-житые годы тяжелым грузом лежали на его плечах. Жена его казалась еще более старой. Ее лицо было покрыто глубокими морщинами. При ходьбе она покачивалась.
Мистер С. обратился ко мне с жалобами на приступы слабости и головокружения. Я приложил стетоскоп, к его груди, услышал первый удар, а затем наступила тишина. Я беспокойно посмотрел на своего пациента. Он сидел и смотрел прямо перед собой. Частота сердцебиений у него была всего 28 ударов в минуту. Неудивительно, что он жаловался на слабость. Мистер С. не принимал никаких лекарств, способных снизить частоту сердечных сокращений, поэтому я предположил, что из-за преклонного возраста его сердечно-сосудистая система претерпела некоторые деструктивные изменения, и предложил немедленно имплантировать ему пейсмекер.
Однако и пациент, и его жена категорически отказались от имплантации. «Я всю жизнь прожил без этой штуковины и умру без нее», — заявил мистер С. Насчет последнего он был абсолютно прав, но никакие мои доводы и увещевания не произвели должного впечатления ни на него, ни на миссис С.
Когда они уже собрались уходить, миссис С. толкнула мужа в бок и сказала: «Спроси доктора, спроси его, не будь трусом». Я понятия не имел, о чем они могут меня спросить, пока миссис С. не выпалила на одном дыхании: «Можно ли ему заниматься сексом в связи с состоянием его сердца?». Я лишился дара речи от изумления и восхищения и мог лишь согласно кивнуть головой.
Возраст пациента часто вынуждает врача запрещать секс и другие виды активности. Но гораздо лучше, когда пациент сам устанавливает себе пределы.
Несколько лет спустя я консультировал миссис Д. по поводу пароксизмальной фибрилляции предсердий.
Ей было 82 года, но ее лицо все еще хранило следы былой красоты. Она жила в Техасе, но местные врачи не пользовались ее доверием, так как не могли контролировать ее аритмию. Я прописал ей новое лекарство от аритмии, которое она принимала два раза в неделю. Однако миссис Д. часто звонила мне с жалобами на приступы удушья.
Меня это волновало, так как побочным эффектом нового лекарства было нарушение работы легких. Но дополнительная доза препарата и назначение валиума принесли ей большое облегчение. Все симптомы снимались через несколько минут, что было удивительно, потому что лекарство не могло подействовать так быстро.
После очередного звонка я попросил ее приехать ко мне в Бостон. Во время разговора она неожиданно сказала, что такому мужчине, как ее супруг, следует найти себе другую женщину.
— Я больше не могу этого выносить. Моему мужу 88 лет. Чем старше он становится, тем сильнее у него желание, а я больше не в состоянии удовлетворять его. У меня оргазм наступает очень быстро, а он продолжает и продолжает. Я начинаю от этого задыхаться. Доктор, я не знаю, что мне делать». — Она расплакалась. — Он сердится из-за того, что я не могу его удовлетворить, и обзывает меня неврастеничкой и кое-как похуже.
Наш разговор ни к чему не привел, и я посоветовал им обоим обратиться к сексопатологу.
— В нашем возрасте консультироваться по поводу секса! — Миссис Д. горько рассмеялась.
Это был новый поворот в человеческой трагикомедии,
На мой взгляд, случай миссис Д. является исключением, так как женщины часто сохраняют сексуальность намного дольше, чем мужчины. Под сексуальностью я подразумеваю способность фокусировать внимание на эмоциональной стороне занятий любовью, а не только на самом физиологическом акте. Этой способностью женщины обладают в большей степени, чем мужчины. У пожилых людей сексуальность определяется не столько страстью, сколько воспоминаниями, а женская память гораздо красочнее.
Мисс Н. перевалило за 90, но у нее был роман с человеком в два раза моложе ее. Влюбленные не спали вместе, поскольку она считала, что это способно охладить их взаимный пыл. Но она призналась мне, что в старости больше всего тоскует по занятиям любовью: «Без этого так трудно жить!». Мисс Н. часто захлестывали эротические воспоминания, но вид иссохших грудей, некрасивой, морщинистой кожи наполнял ее стыдом.
Врач становится свидетелем широкой панорамы человеческого состояния. Сексуальность у пожилых всегда имеет налет печали. Потеря сексуальности глубоко переживается, но редко кто может прямо сказать об этом. Врачи также стараются избегать этого вопроса, так как не видят способов помочь своим пациентам. Но внимание и участие в любом случае оказывают терапевтическое воздействие. Если бы боги были более милостивы, они позволили бы гормонам периодически играть и в пожилом организме. Тогда старики могли бы не только утешаться воспоминаниями о былой любви, но и обнимать возлюбленную или возлюбленного в приливе страсти. В отсутствие этого пожилым людям приходится искать другие радости.

О ЛЮБВИ

Я многому научился у своих пациентов, глядя на то, как они противостоят изменениям, связанным с их преклонным возрастом. Миссис Г. была худенькой старушкой 85 лет. Ее тонкие белые волосы легким облачком прикрывали голову, а частые морщины подчеркивали блестящие голубые глаза. Быстрая, словно маленькая птичка, она часто, казалось, забывала о своём возрасте и вела себя с кокетством молоденькой девушки. Говоря о своем 63-летнем муже Питере, она оживлялась как подросток, рассказывающий о первой любви. Ее муж был очень болен. Он страдал эмфиземой, флебитом и приступами подагры. Зимой он большую часть времени проводил дома, так как от холодного воздуха легко простужался и заболевал, воспалением легких.
Миссис Г. сказала мне, что больше всего ее огорчает в старости то, что она стала более медлительной. Однако тотчас добавила, что воспринимает это спокойно. Она очень гордилась своим весом, который был таким же, как и в день ее свадьбы. Это было результатом недавней строгой диеты, во время которой она похудела на семь килограммов.
Миссис Г. рассказала, что в свое время на нее большое влияние оказала мать, которая говорила: «Дорогая, у тебя есть дети, но однажды они покинут тебя, чтобы начать самостоятельную жизнь. У тебя останется только муж, и если ты его потеряешь, то лишишься всего. Он тоже нуждается в тебе. Это очень важная роль, дорогая». И миссис Г. совершенно не тяготилась своей ролью, презирая современных феминисток. Я спросил, есть ли у нее друзья. «Конечна есть, — ответила она со смехом. — Но я всегда возвращаюсь домой к двум часам дня. Если Питер придет с работы раньше обычного, то огорчится, не застав меня дома. Этого я себе ни за что не прощу».
Когда я начал осматривать мистера Г., первое, о чем он спросил меня, было: «Как вам моя девочка? Вы ее уже видели? У нее все в порядке?». Я ответил утвердительно, и он заметил, что здоровье жены волнует его гораздо больше, чем собственное: «Все остальное — сущая ерунда». Встретившись в моем кабинете, супруги бросились в объятия друг друга, словно после долгой разлуки. «Дорогой, я так соскучилась по тебе»г — воскликнула миссис Г., и муж ответил ей тем же. Она сели, не разнимая объятий. Эта сцена повторялась каждый раз на протяжении 25 лет, в течение которых я лечил их обоих.
Во время осмотра мистер Г. сказал мне: «Знаете, доктор, мы женаты уже много лет, но я до сих пор могу бесконечно смотреть на Эдит, она такая красивая». Они ушли от меня в пол-день, но я не находил в себе сил продолжать работу и тоже вышел на улицу.
Такие отношения — большая редкость. С возрастом любовь часто проходит. У стариков нередко развиваются неизлечимые болезни. Мне кажется, задача врача состоит в этом случае в том, чтобы научить пожилых пациентов облегчать проявления недуга и уметь жить полной жиз-нью, презирая все преграды, которые возраст ставит на их пути.

О ЮМОРЕ

Наша культура ориентирована на молодых, старость рассматривается как страшный конец жизни. Стариков или игнорируют, или высмеивают. Считается, что они сильно отстали от современности и у них нечему учиться. Это не так. С годами люди накапливают богатый, весьма поучительный опыт. Я часто с нетерпением жду встречи с моими престарелыми пациентами, провожу около них много времени, когда они ложатся в больницу. В отличие от молодых пациентов, полностью погруженных в свои болезни, старики гораздо чаще отвлекаются от них.
Чувство юмора всегда помогает преодолеть трудности преклонного возраста. 80-летний бизнесмен так выразил свое отношение к старости: «Мои дочери очень заботятся обо мне, но их забота мне уже надоела. «Папа, тебе вредна соль. Не выходи на улицу зимой, а то поскользнешься, упадешь и сломаешь бедро — или простудишься». Но без соли еда невкусная. Я не могу больше играть в гольф, потому что у меня артрит. Из-за подагры я не ем красного мяса и не пью вина. Кишечник не работает без слабительного. Мне не с кем общаться, потому что все мои друзья умерли. Сексом заниматься опасно из-за СПИДа. Что же мне осталось? Уж лучше бы я умер».
Миссис Ц. я наблюдал почти десять лет. Я знал, что ей 86 лет, но когда я спрашивал ее о возрасте, она всегда отвечала, что ей 59. Она напомнила мне одну историю о Саре Адлер, ведущей актрисе еврейского театра. Один журналист брал у нее интервью, когда ей было далеко за 80. «Мадам Адлер, — начал он. — Мне не хотелось бы докучать вам, но не могли 5ы вы сказать, сколько вам лет?» Не моргнув глазом та ответила: «Шестьдесят девять». — «Но, мадам Адлер, — удивился репортер, — как это возможно, если вашему сыну Джеку — 60?» — «Ну и что? — спокойно ответила актриса, — Он живет своей жизнью, а я — своей».
Мистер Н. в свои 92 года очень медленно выздоравливал после целого «букета» болезней, состоящего из пневмонии, сердечной недостаточности, стенокардии, аритмии и травмы коленного сустава. Лежа на больничной койке, он напоминал маленького херувимчика. Его розовощекое лицо обрамляли совершенно белые пейсы, а лысину прикрывала черная ермолка. У него не было зубных протезов, поэтому его речь напоминала свист. Чтобы понять, о чем он говорит, мне пришлось некоторое время привыкать к его речи. Больше всего мне нравились его игривые глубоко посаженные карие глаза.
— Врачи говорят, что все признаки негативные, только сам пациент позитивный, — говорил мистер Н. с явным удовольствием. Он признался, что нравится многим женщинам. — Дворник все время спрашивает меня, почему я не женюсь и живу один. Я сказал ему, что женщина, которая захочет выйти замуж за такую развалину, как я, сумасшедшая. «Ты же не хочешь, чтобы я связывался с сумасшедшими? — спросил я его однажды. После этого он оставил меня в покое на целый день.
Однажды он спросил меня:
— Доктор, я проживу еще месяц?
— Почему только месяц? — удивился я.
— Я хочу дожить до свадьбы моей праправнучки. Потом я придумаю себе какой-нибудь другой повод пожить.
Нет, мистер Н. не боялся смерти, просто в его жизни происходило много событий, которые он не хотел пропустить. Этот человек помог мне лучше понять старую еврейскую пословицу: «Человек должен продолжать жить хотя бы из любопытства».
Во время следующего утреннего осмотра он рассказал, что кардиолог отметил у него увеличение сердца:
— Доктор, что в этом удивительного? Почти 50 лет люди называют меня человеком с большим сердцем.
92-летний мистер Н. все еще продолжал ходить на работу. Он постоянно находил поводы для юмора в нескончаемой комедии жизни. Несколько месяцев назад он перестал водить машину. Это произошло после того, как он разбил четыре машины, пытаясь припарковать автомобиль жены. Мистер Н. постоянно жаловался на то, что после приема диуретиков у него (Начинается «недержание мочи и он часто ходит в мокрых брюках. Однажды он пришел на прием небритым, так как день визита (совпал с очередным походом к парикмахеру, которого он посещал два раза в неделю, в среду и в субботу. Назначая ему в очередной раз мочегонное, я велел принимать его по вторникам, средам и воскресеньям.
Его жена возразила мне, сказав, что легче запомнить понедельник, среду и субботу, и добавила, что муж часто отказывается принимать мочегонное.
Однако я настаивал на своем графике.
— Но почему? — удивилась она.
— Потому, что тогда он не намочит парикмахерское кресло,— объяснил я.
Мистер Н. облегченно вздохнул: «Теперь я буду принимать это чертово мочегонное».
Во время еще одного визита он сказал, что боится ходить без палочки.
— Все дело в том, что у меня нарушено чувство равновесия, — объяснил он, а затем рассмеялся, от чего его глаза стали похожи на маленькие звезды, — Я сказал жене, что у меня нарушен баланс, а она удивилась и спросила: «Том, как это может быть, ведь ты только что положил деньги на свой счет?».
Чувство юмора не покидало мистера Н. до самого конца. Я спросил его, выполняет ли он какие-нибудь упражнения. Он ответил утвердительно. Я поинтересовался, какие именно, на что он ответил:
— Вращаю глазными яблоками;
— Как у вас со слухом?
— Очень плохо.
— Насколько плохо?
— Я не слышу, когда на пол падает долларовая банкнота. Но когда падают десять долларов, слух меня не подводит.
Когда я уверил его, что он не будет страдать от боли (у мистера Н. был рак костей), так как мы ее снимем, он выпрямился и посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.
— Доктор, — спросил он, хитро улыбаясь, — если мое состояние стало стабильным, можно мне снова ездить верхом?
Я всегда восхищался пациентами, которые не изводили меня постоянными жалобами, а умирали, продолжая жить, вместо того, чтобы жить умирая. Когда я в первый раз встретился с мистером К., ему было 70 с лишним лет. Полный, невысокого роста, со светлыми кудрявыми волосами, он выглядел очень моложаво. Это впечатление усиливалось при взгляде в его всегда смеющиеся сине-зеленые глаза. Он был очень начитанным, образованным человеком, любил посмеяться над хорошей шуткой. На каждый случай у него имелась смешная история.
— Доктор, я вам не рассказывал о том, как один старик пришел к «ухо-горло-носу» с жалобой на боль в ухе? Врач посмотрел и сказал: «Ничего удивительного. У вас в ухе посторонний предмет». «Слава Богу, — воскликнул пациент, — теперь я знаю, где находится мой слуховой аппарат».
Спустя несколько лет, когда мистеру К. шел уже 85-й год, его привезли к нам в больни-цу с переломом бедра. Он постоянно бормотал:
— Это все. Это конец.
— Конец чего? — поинтересовался я.
— Моей сексуальной жизни, — с тяжким вздохом ответил он.
— Что вы имеете в виду?
— Только это и больше ничего.
— А что с вами случилось?
— Мы занимались любовью, и я упал с кровати. Вот так. Человек должен понимать, когда делу настал конец.
Старые люди умеют обходить преграды, которые общество ставит на их пути из-за возраста. Бетти С. очень плохо видела, но она обожала ездить по своему кварталу на «БМВ». Это помогало ей сохранять чувство контроля. Ей вот-вот должно было стукнуть 90, и она боялась пойти и продлить права, так как знала, что не пройдет проверку зрения. Она едва видела красный сигнал светофора.
Тем не менее Бетти решила рискнуть. Когда дело дошло до проверки зрения, она подслушала и запомнила то, что говорила женщина, сидевшая перед ней в очереди. Когда Бетти усадили в кресло и велели называть цифры на табло, она попыталась рассмотреть их, но безрезультатно. Тогда она шепотом произнесла цифры, которые подслушала. Ее попросили повторить громче, что она и сделала. Экзаменатор улыбнулся: «Для 90 лет ваше зрение превосходно». И мисс Бетти получила новые права. Она покатывалась со смеху, рассказывая мне эту историю. Правда, за руль больше не садилась, так как могла стать источником опасности, но благодаря своей проделке совершенно не страдала по поводу постепенной утраты независимости.

ОБ ИСЦЕЛЕНИИ

Миссис К. постоянно засыпала меня бесчисленными жалобами. Иногда я даже переставал их записывать. Она всегда пользовалась ярким макияжем, и после осмотра ее глаз я часто стирал с пальцев зеленые тени для век. Большую тревогу у меня вызывали ее высокие каблуки, тем более что походка у нее была нетвердой, а недавно она сломала руку сразу в трех местах. Фигура миссис К. была по-прежнему стройной, и многие мужчины заглядывались на нее.
В течение многих лет она страдала от аритмии, которую мне удалось снять при помощи лекарств. Миссис К. по своей природе была жизнерадостной и даже немного легкомысленной женщиной, но в последние годы у нее начались приступы депрессии. Я никак не мог выяснить причины ее подавленности. Состояние ее здоровья было стабильным. Сама она говорила, что каждый визит, ко мне дает ей большой заряд оптимизма.
Во время одного из посещений жалобы миссис К. стали еще более настойчивыми, чем обычно. Я, как и всегда, пытался переубедить ее, на что она заметила: «Очень странно. Вы считаете, что у меня все в порядке, а мой лечащий врач утверждает обратное». Оказалось, что он предупредил ее о том, что из-за остеопороза любое падение может закончиться серьезным переломом, а дивертикулит рано или поздно приведет либо к перфорации, либо к непроходимости кишечника. Более того, он заявил: «Разве вы можете хорошо себя чувствовать, если у вас нарушена функция щитовидной железы, желчного пузыря, имеются камни в почках, не говоря уже о запущенной форме артрита?».
Теперь, когда я утверждал, что у нее все в порядке, она отвечала: «Но вы единственный врач, который так считает. Когда я обращаюсь к другим врачам, они говорят, что я насквозь больна и медленно умираю. Наверное, я так хорошо себя чувствую потому, что они вылечивают меня к тому самому моменту, когда я должна идти к вам».
Однажды во время визита она не пожаловалась ни на что, кроме хронического запора.
— Что с вами случилось? — удивился я.
— В этом году я не ходила ни к одному врачу, кроме вас, — ответила она.
Каждый пожилой человек несет в себе багаж прожитых лет. Во время короткого визита можно отметить только основные контуры человеческой натуры, а детали и подробности остаются неохваченными, Я считаю, что первый визит очень важен, поэтому беседую с новым пациентом час и больше, до тех пор, пока за диагнозом не начинает вырисовываться живой человек. Только в этом случае воображение помогает мне дописать недостающие детали. Часто приходится догадываться, что послужило причиной того или иного поступка или образа жизни. Но бывает, что прыщик на подбородке оказывает на жизнь человека большое влияние, чем тяжелая травма, перенесенная в далеком детстве. Если врач хочет исцелить, он должен докопаться до таких интимных деталей, которые могут быть неизвестны близким пациента. Сочувствие и понимание прошлых неприятностей не заставят их исчезнуть, но помогут пациенту отнестись к ним с меньшим напряжением.
Моей пациенткой оказалась 84-летняя женщина с мертвенно бледным лицом. Я заподозрил у нее микседему. Именно при этом нарушении функции щитовидной железы лицо человека принимает выражение посмертной маски. Я еще больше утвердился в своем подозрении, когда она направила на меня свой остановившийся взгляд, и я почувствовал себя оленем, ослепленным фарами движущегося на него автомобиля. От этого взгляда невозможно было спрятаться.
— Что привело вас ко мне? — спросил я.
— Стенокардия, синдром Шарко, болезнь позвоночника, язва желудка, эмфизема, почечная недостаточность, подагра... Мне продолжать? — бросила она с вызовом.
Эта женщина все еще была весьма привлекательна и даже красива. Меня удивило то, что она никогда не была замужем и всю жизнь провела с братом, которому уже исполнилось 90 лет.
Когда я прямо спросил ее об этом, она сказала:
— О замужестве не могло быть и речи.
Во время осмотра я с удивлением обнаружил, что у нее на руках растут густые, жесткие волосы. Я спросил, пользуется ли она бритвой. В ее ответе было столько горя, столько невысказанного страдания, что я пожалел о своем вопросе.
— Эти отвратительные длинные волосы появились, когда я была еще маленькой девочкой. Они стали для меня настоящим кошмаром. Я не могла носить кофточки с коротким рукавом, купальники, не могла загорать. Я всегда их стыдилась. И вы еще спрашиваете, почему я не вышла замуж?
Она пришла ко мне на разовую консультацию, но в конце визита спросила:
— Когда мы встретимся в следующий раз?
— А как же доктор X., у которого вы лечитесь вот уже 30 лет?
— Пришло время перемен. Вы лучше понимаете меня.
Во время последующих визитов я понял, что этот недостаток внешности, перевернувший всю жизнь этой женщины, ни разу не был замечен ни одним из врачей, наблюдавших ее. Как, впрочем, остался незамеченным и гирсутизм, которым она страдала.
Иногда я сталкиваюсь с такими проблемами моих пожилых пациентов, которые кажутся неразрешимыми. Тогда я разбиваю проблему на маленькие составляющие и говорю себе: «Ты не можешь справиться с этим, но остальное тебе вполне подвластно». И тогда на поверхность всплывают различные решения.
Она была седой, румяной и очень симпатичной старушкой с зелеными глазами, полными слез. Ее голова с прической на прямой пробор, навевающей мысли о викторианской эпохе, казалось, была накрепко зацементирована в одном и том же положении. Малейшее движение вызы-вало приступ сильнейшего головокружения. Это был результат автомобильной аварии. Она пришла ко мне, потому что ей поставили ошибочный диагноз — «стенокардия» — и назначили лекарства, вызвавшие множество осложнений. Она почти ничего не видела из-за катаракты, не могла быстро двигаться и даже спала сидя, потому что боялась упасть, вставая утром с кровати. Она наблюдалась у многих врачей, но безрезультатно.
Я не обнаружил у нее стенокардии и отменил все сердечные лекарства. После этого у нее исчезли все симптомы, включая повышенную утомляемость, однако головокружение осталось. Я не знал, что еще можно сделать, и спросил ее:
— Чем бы вы хотели заниматься больше всего?
— О, дорогой доктор, как бы мне хотелось снова играть на пианино, я так это любила.
Однажды она музицировала и упала со стула, поэтому боялась подходить к инструменту. Целыми днями она ничего не делала, но улыбка не покидала ее милое лицо. Раньше она много читала, но и теперь, практически лишенная зрения, сохраняла богатый внутренний мир. Самой большой ее гордостью была дочь, сделавшая весьма успешную карьеру.
Когда я сказал, что она вполне может снова играть, она возразила:
— Не могу. Как только я начинаю играть быстро и поворачиваю голову, головокружение становится настолько сильным, что я падаю со стула.
— А вы стали бы играть, если бы не падали?
— Конечно.
— Тогда эту проблему можно решить.
Она удивленно посмотрела на меня.
— Почему бы вам не купить себе кресло с подлокотниками, с которого вы не упадете?
Спустя шесть месяцев, во время следующего визита она рассказала мне, что снова играет на пианино.
— Вы не боитесь упасть?
— Нет. Мы сразу же купили глубокое кресло с подлокотниками, и с него я не падаю.
Это был тот случай, когда в царстве зажгли маленькую свечку, осветившую чью-то жизнь. Врач должен учить пациентов принимать старость, но не последствия старческого мышления. Великий французский поэт Поль Клодель написал в день своего 80-летия: «Мне 80 лет. Глаза больше не видят. Уши не слышат. Нет зубов, нет ног, нет дыхания, но когда все уже сказано и сделано, можно обойтись и без них».

О СТАРЕЮЩЕМ ДОКТОРЕ

Теперь, когда я перешагнул 70-летний рубеж, мысли о стареющем докторе наполняют мою душу смятением. Слова чешского писателя Милана Кундеры написаны как будто про меня. «Некоторые из нас живут словно вне времени. Мы замечаем свой возраст лишь иногда, большую часть времени мы — люди без возраста».
Должен признаться, что теперь некоторые факты медленнее всплывают в моей памяти. Мне стало трудно работать с компьютером. Я не так быстро, как раньше, могу вспомнить нужную ссылку. Имена даже близких друзей не всегда удерживаются в моей голове. Я чувствую смущение, когда нужно говорить о сложных понятиях науки, я стал медленнее читать. Тексты, которые я понимал с первого взгляда, приходится перечитывать по нескольку раз. Даже комплименты не кажутся мне теперь такими приятными, как раньше. «Доктор Лаун, вы нашли эликсир молодости? Не поделитесь со мной рецептом?» «Вы совсем не изменились за последние десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет». А когда пациент говорит: «Доктор Лаун, надеюсь, вы не подумываете об отставке?» — передо мной словно вспыхивает красный сигнал тревоги. Мысли об отставке меня пока не тревожат, но когда задевают эту тему, я целый день не могу думать ни о чем другом.
Мне до сих пор иногда кажется, что я только приближаюсь к вершине своего медицинского опыта. Мои методы лечения становятся все более эффективными. Мои выводы более обоснованны» чем в молодые годы, я лучше понимаю пациента, с большей точностью могу спрогнозировать исход его заболевания, острее чувствую невысказанное. Мне все реже приходится выискивать нужный диагноз среди множества возможных, я в меньшей степени попадаю под влияние новейших методик и технических достижений. Вопрос о халатности меня не волнует вообще. Чем старше я становлюсь, тем увереннее мои суждения и тем старше становятся мои пациенты.
Я убежден, что с возрастом мы, возможно, теряем знания, но приобретаем мудрость. Как это может быть? Разве знания не являются основой мудрости? И да, и нет. В качестве иллюстрации могу привести следующий пример.
У. К. позвонил мне в десять часов вечера. У его жены Оливии несколько часов назад появилась сильная боль в груди. В голосе У.К. слышалась паника, и я попросил его позвать к телефону Оливию. Та объяснила, что они с мужем разговаривали, и вдруг у нее сильно заболело под левой грудью, она не могла глубоко вздохнуть. Сама Оливия была не слишком встревожена. Я сказал, что у нее плеврит, и посоветовал как следует выспаться, а наутро прийти ко мне. На следующий день боль исчезла. Оливия была восхищена моей уверенностью в себе.
Оливия была коренастой и очень полной 60-летней женщиной. Она страдала от повышенного давления, а в ее семье были частые случаи сердечно-сосудистых заболеваний. Большинство врачей заподозрили бы у нее сердечный приступ или эмболию легочной артерии и начали действовать по следующему сценарию: в отделении скорой помощи ее заставили бы сделать электрокардиограмму, рентген грудной клетки и сдать анализ крови. Она провела бы там почти всю ночь, после чего ее отправили бы на несколько дней в отделение интенсивной терапии с диагнозом: «инфаркт миокарда и эмболия легочной артерии не определяются». Пребывание в больнице обошлось бы ей примерно в пять тысяч долларов, а потом понадобилось бы не меньше недели, чтобы оправиться от всей этой врачебной кутерьмы.
В данном случае моя уверенность не была следствием ни равнодушия, ни высокомерия. Боль в том месте, где ее ощущала Оливия, была не характерна для сердечного приступа. У нее не было отеков ног, боли в икрах или одышки. Когда я проверил ее пульс, он оказался всего 72 удара в минуту. Все это ясно свидетельствовало против эмболии легочной артерии. Во время телефонного разговора Оливия рассмеялась в ответ на мою шутку. Это окончательно убедило меня в том, что случай не настолько серьезен, чтобы отправлять ее в больницу. Моя уверенность в себе была следствием опыта, который приходит только с возрастом.
Процесс постановки диагноза — это процесс анализа обширного опыта. Мозг ищет некоторый алгоритм поиска, срабатывают интуиция и способность угадывать. Меня всегда удивляло то, что этот сложный процесс с годами не усложняется, как это происходит со многими другими видами деятельности.
Мой опыт позволяет мне разделить с пациентами свою неуверенность, и это лишь вызывает у них большее доверие ко мне. Высокомерием врач часто пытается прикрыть невероятную неуверенность в себе. Гуманное отношение к больным приходит» как правило, с возрастом, когда наконец понимаешь, что человеческий организм есть изумительно организованная система, вмешательство в которую чревато самыми непредсказуемыми последствиями. Требуется многолетний опыт, чтобы уметь отделить главное от огромного количества второстепенного. У врача почти вся жизнь уходит на то, чтобы избавиться от тенденций, которые навязываются в медицинском институте, а именно от поиска необычного в самом распространенном, страха перед ошибками и т.п.
С возрастом начинаешь понимать, что обычное — это то, с чем сталкиваешься постоянно. Причина большинства человеческих болезней кроется в самом человеке. Эти болезни усугубляются, когда пациент начинает думать о самом худшем или если врач не может четко и в доступной форме объясниться с ним. Став старше, я научился по-другому слушать. Теперь я лучше слышу то, что кроется за словами. Данные и факты кажутся не настолько значительными, и я частенько думаю: «Зачем тратить время на эту столь малоценную информацию?».
Так что же такое мудрость врача? Это умение рассматривать клиническую картину комплексно, а не только применительно к отдельному органу, способность видеть за этой картиной живого человека. Опыт и интуиция нужны для того, чтобы быстро и правильно составить целое из разрозненных фактов. Этот навык необходим врачу для того, чтобы исцелять, и приходит он только с годами. Молодой врач стремится быстро и точно поставить диагноз, считая, что состояние пациента может быть определено с помощью приборов. Но вспоминая то, что знали о человеческом характере древние греки, я думаю о том, что знаем о состоянии человека мы, и прихожу к выводу, что нам удалось добавить к этим знаниям множество деталей.

17.ПОСЛЕДНИЕ МГНОВЕНИЯ ЖИЗНИ И СМЕРТЬ
  РАЗМЫШЛЕНИЯ О СМЕРТИ

В молодости я считал смерть чем-то невозможным, однако жизнь заставила меня более серьезно отнестись к этому вопросу. Теперь, когда я подхожу к последнему рубежу жизни, мыс-ли мои вновь возвращаются на круги своя. Старое хасидское высказывание точно отражает то, что я называю неприкрытой сущностью бытия: «По обе стороны находится мрак, посередине — жизнь». Полвека, отданные врачеванию, научили меня тому, что лишь темнота ограждает с двух сторон нашу жизнь. Эта мысль затрагивает самую сущность человеческого мироощущения.
Великий скачок эволюции, принесший обретение самосознания, неизменно сопровождался смертью. Личность боится противостоять смерти, поэтому предпочитает бежать от нее или мистифицировать это явление. Сложные погребальные ритуалы, присутствующие во всех культурах и религиях, отражают отрицание неизбежного конца. Но никакие стенания не способны остановить или хотя бы замедлить невидимый метроном, с каждым ударом которого смерть становится все ближе. Наш конец предопределен. Дело лишь во времени. Жизнь исчезает в холодной пустоте, в бесконечности, перед которой мы бессильны. В наш мозг заложены программы, отвечающие за начало и конец. Но снедающий нас страх объясняется не тем, что жизнь слишком коротка, а тем, что смерть откладывается слишком надолго. Наше будущее путешествие в никуда навевает грусть.
Раньше я считал, что истинно верующие люди достигают спокойствия духа тем, что подавляют в себе злые силы сомнения. Но обширный опыт общения с ультраортодоксальными раввинами, которые были и остаются моими пациентами, убедил меня в обратном. Невидимый метроном, спрятанный в глубинах мозга, отсчитывает для них время так же, как и для всех остальных. Раввины восхваляют приход конца как высшее проявление достоинства жизни, уверяют, что с нетерпением ждут момента воссоединения с Великим Господом, но их поведение опровергает эти заявления. Они, как и все люди, прибегают к услугам врачей и неистово борются за то, чтобы отсрочить счастливый момент ухода в небытие,
О болезни и смерти написано многое. Но самое большое впечатление на меня произвели две книги: «Смерть Ивана Ильича» Л.Н.Толстого и «Волшебная гора» Томаса Манна. Они оставили во мне осадок печали, но не из-за самой смерти, а из-за одиночества, с которым сталкивается умирающий человек. Последние шаги, каждому приходится делать в одиночку, оставшись лицом к лицу с неприкрытой собственной сущностью.
Люди привыкли жить в обществе, и мысль об одиноком путешествии их пугает. Мы пытаемся убедить себя в том, что жизнь — это вечный дар, что смерть приходит к другим. Мы погрязаем в отрицании, отметая всякую логику. Но несогласие с фактом собственной смертности уводит в сторону саму жизнь. Альберт Камю сказал об этом так: «Если существует грех против жизни, то это не столько отчаяние, сколько надежда на другую жизнь и вера в то, что она будет намного лучше». Парадоксально, но страх перед смертью или ее отрицание совершенно не готовят нас к ее неизбежности. У того же Камю мы находим: «Есть только, одна свобода — вступить в соглашение со смертью. После этого все становится возможным».
Люди часто спрашивают врачей о смерти, но те знают о ней ненамного больше всех остальных. Опыт наблюдений за процессом смерти не добавляет врачам мудрости в понимании ее природы. Поэты, философы и теологи могут гораздо больше рассказать нам о значении жизни или тайне смерти.
Всю свою жизнь я работал с очень больными людьми. Я часто сталкивался со смертью и понял, что по-настоящему гнетет больных и стариков. Они не хотят терпеть муки последних мгновений жизни, а сама по себе смерть их не страшит. Я убежден, что профессия врача дает могучую силу, позволяющую уменьшить этот страх, предоставить умирающему возможность сохранить достоинство, которого на последнем этапе жизни многие лишаются.
На акт смерти влияют многие факторы. Смерть может быть мгновенной или затяжной. В первом случае она не является проблемой для своей жертвы. Примерно две трети людей, страдающих заболеванием коронарных сосудов, умирают неожиданно, часто во сне. Для четверти жертв внезапной смерти она является первым симптомом того, что у них были серьезные проблемы с сердцем. Такой быстрый исход многим представляется наиболее желаемым. Но я не уверен, что это лучший конец для всех, кто так или иначе причастен к ушедшему в мир иной. Мгновенная смерть не дает им времени подготовиться к этому печальному событию, ввергает их в шоковое состояние. Бесчувственный труп не участвует в последующей драме, вся тяжесть утраты ложится на плечи оставшихся. Немецкий философ Людвиг Фейербах писал: «Смерть явля-ется смертью только для живых». Действительно, смерть — это цена, которую мы платим за все, что так ценим в этой жизни. Один из моих пациентов, умиравший от рака печени, сказал: «Боги дают нам жизнь в долг, который мы выплачиваем им своей смертью».
Быстрая смерть многим кажется очень легкой, но она наносит тяжелый эмоциональный удар, последствия которого остаются на всю жизнь. Внезапная кончина близкого родственника или друга — это разлука, к которой человек не успел подготовиться. Такая смерть всегда ка-жется смертью на взлете, а призрак умершего еще долго бродит среди живых.
Человек очень быстро адаптируется психологически, но если смерть близкого происходит внезапно, адаптация сильно затягивается. Чтобы смириться с ней, требуется целебная сила времени. Внезапная смерть оставляет незаконченными много чисто земных дел, и самое главное — не приведенными в порядок отношения между людьми. Не следует питать иллюзий, что последние несколько дней чудесным образом решат все проблемы и помогут исправить все ошибки, совершенные в жизни. Смерть не обладает такой волшебной силой, но любой способ общения с умирающим всегда оказывает на участников драмы успокаивающее действие. Возможность проявить заботу и внимание помогает родным и близким облегчить бремя вины. Последние прощальные слова — высшее проявление душевной связи, и они несут в себе огромный смысл для тех, кто остался.
Несомненно, скорая смерть лучше, чем долгая и сопряженная с болью, которая часто выпадает на долю тех, кто умирает вне дома. В Америке примерно 80 процентов людей заканчивают жизненный путь не в своей постели, вдали от тех, кого они любили. Умирающему больше всего требуется участие, но даже в самых лучших больницах он лишается этого утешения. Пациенту недоступны теплота, ласка, любовь. Кроме того, самые ключевые проявления жизни узурпируются другими, когда такие функции, как дыхание или питание, выполняют машины. В подобных условиях человек разлучается с жизнью еще до физического наступления смерти.
Медленное приближение к смерти, когда человек еще чувствует в себе силы, вызывает у него затаенное чувство гнева. В современных больницах вокруг пациента слишком много врачей, и он не знает, на чьи плечи ложится ответственность за его лечение и кто будет (будет ли?) рядом с ним в его последние минуты. Даже персональные врачи очень часто оказываются незнакомцами, не знающими, кто вы, какой жизнью жили, как хотели бы умереть. При этом че-ловек постоянно боится, что лишние вопросы или какой-либо протест повредят отношению к нему врачей. Когда пациент не знает, к кому обратиться, когда он раздавлен бюрократической системой, то обращает гнев против самого себя. В результате любой дискомфорт, связанный с болезнью, усиливается, а действие обезболивающих средств только добавляет страданий. Это делает процесс психологической и душевной смерти еще ужаснее. Для некоторых последние дни становятся временем непереносимых мучений, медленным низвержением в ад.

СМЕРТЬ ПО-АМЕРИКАНСКИ

В американской культуре отношение к смерти лишено здравого смысла. Оно представляется мне шизофренической смесью отрицания и панического ужаса. Одна француженка говорила мне: «Американцы — единственный народ, который думает, что смерть — это один из вариантов развития событий». Такое отношение частично объясняется тем, что в Америке очень развит культ молодости. По-моему, главным при госпитализации умирающих является то, что люди считают возможным, заплатив определенную сумму, отсрочить смерть. Врачи во многом способ-ствуют существованию такого суждения. Обучение в медицинском институте и клиническая практика превращают врачей в своего рода магов, умело пользующихся достижениями науки и биотехнологии. Им практически не преподают искусство врачевания и совершенно не учат тому, как обращаться с умирающим пациентом. С самого начала врач воспринимает смерть как провал, неизбежную ошибку на пути научного поиска. Врачей учат тому, что любую проблему можно решить, поэтому они воспринимают смерть как некий вызов судьбы, позволяющий доказать свой высокий профессионализм. Но уверенность в том, что любая проблема разрешима, меркнет перед неизбежностью природного закона, согласно которому все мы смертны. Когда я спрашиваю молодых врачей о целесообразности экстраординарных мер по отношению к умирающему пациенту, то каждый раз получаю один и тот же ответ: «А если новый антибиотик или вот этот новейший метод лечения приведет к выздоровлению? Этично ли не дать человеку хотя бы один шанс из сотни?». И обязательно приведут описанный в литературе пример, когда смертельно больному человеку продлили жизнь на какой-либо срок. Вера в чудеса неистребима. В результате все врачи практически не готовы к решению самых сложных проблем, которые ставит перед ними смерть, и изо всех сил продлевают боль, страдания и психологический стресс как самому умирающему, так и его близким.
Но врач не свободен в своих действиях. Даже зная, что отсрочка означает для умирающего продление мучений, он не может поступиться социальными и культурными условностями. Согласно медицинской традиции у врача только одна функция — лечить болезнь и таким образом продлевать жизнь. Необходимо сделать все возможное, чтобы выполнить эту миссию. Хотя сама по себе эта миссия весьма почетна, ее следует рассматривать в свете современной реальности, самое основное проявление которой — биотехнологическая революция, позволяющая затянуть процесс умирания чуть ли не до бесконечности. Этим объясняются и высокомерие врачей, и нереальные ожидания пациентов. Создается впечатление, что врачи могут вступать в спор с силами природы и противостоять смерти. Норман Казенс писал об этом в «Исцеляющем сердце»: «Врач не просто прописывает лекарство, он является символом бессмертия. Может быть, мы не способны жить вечно, однако упорствуем в своей вере в то, что врач обладает искусством и знаниями, способными оттянуть конец до бесконечности. Нам кажет-ся, что врач имеет доступ к секретам жизни».
Но прежде чем применять эту технологию «бессмертия», необходимо ответить на многие вопросы. На сколько можно отсрочить смерть? Не будет ли дополнительное время означать дополнительные мучения? Имеет ли такая жизнь смысл? Какую цену заплатят за это сам человек, общество, экономика? Обычно врач переадресовывает все эти вопросы моралистам или экономистам и крайне редко задумывается о нуждах конкретных пациентов. Кроме того, в каждом индивидуальном случае врач никогда не может наверняка предсказать результат того или иного терапевтического метода. Даже если статистический прогноз исхода какого-то заболевания известен, в отдельных случаях статистика может оказаться бесполезной. Одних пациентов определенный метод лечения действительно может привести к выздоровлению, у других — он вызовет лишь некоторое облегчение, а у некоторых только усугубит ситуацию. По своему опыту я знаю, что врачи предпочитают говорить с пациентами именно о высоком проценте благополучных исходов, принижая вероятность неблагополучных. Чаще всего период ремиссии у умирающих бывает столь коротким, что практически не имеет смысла.
Самыми яростными приверженцами обязательного вмешательства в ход событий в любом случае являются онкологи. Они никогда не отказывались лечить ни одного из моих пациентов и всегда честно говорили о том, что предлагаемая ими отсрочка будет очень короткой. Но гораздо меньше откровенности было в описании страданий, которые предстояло пережить человеку в неравной битве с неизбежной смертью. Смерть наступает в любом случае, но ее приход иногда связан с непередаваемыми муками. Когда смерть является неизбежным результатом хронического или неизлечимого заболевания, гораздо милосерднее не предпринимать героических усилий, а отнестись к ее приближению здраво и сочувственно.
В последнее время жизнесберегающие биотехнологии сделали такой колоссальный шаг вперед, что становится трудно отличить проявление нормальной человеческой жизни от биологической функции. Демаркационная линия настолько эфемерна, что это становится возможным лишь тогда, когда замолкают аппараты, поддерживающие дыхание, сердцебиение, питание и секрецию. В отделении интенсивной терапии я часто вижу опутанные проводами неподвижные тела. Поддержание жизнедеятельности заменяет уже ушедшую жизнь.
Искусственное поддержание жизни является одновременно очень дорогим и очень выгодным делом. Относительный процент дохода больниц зависит именно от числа пациентов, которым продлевается процесс умирания. По горькой иронии судьбы, смерть является самой доходной частью медицинского бизнеса, и затраты на умирающих весьма значительны. Например, около трети доходов системы здравоохранения обеспечиваются бпроцентами от общего количества умерших з£ год. Когда пациент приближается к смерти, плата за медицинское обслуживание возрастает неимоверно. Если исходить из затрат на умирающего в течение последнего года жизни, то примерно 40 процентов приходится на последний месяц. Система здравоохранения организована таким образом, чтобы растянуть мучения престарелых пациентов. Но в этом нет чьего-то злого умысла, просто программа здравоохранения ориентирована на возвращение денежных вкладов, а не на то, что действительно является самым лучшим для того или иного пациента.
Извращение смерти объясняется в основном пятью факторами: технологией, позволяющей продлевать жизнь практически на любой срок; сущностью профессии врача, чьей главной задачей считается борьба со смертью; доходом больницы, заинтересованной продлить эту бесполезную борьбу; игнорированием интересов и прав пациента и принуждением его к страданиям; общественным мнением, ориентированным на ожидание побед в области медицины.
В Америке словно существует некий зловещий заговор, в результате которого большинство людей обречены на медленную смерть. Научная медицина смогла облегчить и улучшить жизнь, но при этом она сделала смерть еще ужаснее.
Смерть представляется нам отвратительной. Мое первое столкновение с ней вызвало такой шок, что я едва не отказался от карьеры медика. Это произошло во время первой недели моего обучения в Гарвардском медицинском институте. Стоял знойный удушливый летний день, от жары нельзя было спастись даже в помещении, так как кондиционеры в то время еще не изобрели. Мы находились на кафедре патологической анатомии. Оглядываясь по сторонам, я заметил пару изящных женских ножек с накрашенными ногтями.
Из любопытства я подошел поближе и смутился, увидев темные завитки волос на лобке. Передо мной лежала красивая обнаженная молодая женщина. Мой взгляд скользил все выше, и я увидел вспоротый живот, обсыпанный опилками, выкатившиеся глаза, неподвижно смотревшие в потолок, и распухший язык, вывалившийся из полуоткрытого рта. Я бросился вон, подавляя в себе крик ужаса и страшную тошноту. В течение нескольких следующих дней мне везде мерещился запах формалина, и с тех пор каждый раз, когда я вдыхаю его, перед глазами встает та страшная картина.
Смерть не несет в себе никаких тайн, она лишь является источником отвратительного страха. Я пришел в медицинский институт, чтобы научиться улучшать жизнь, и спустя некоторое время понял, что мертвое тело имеет лишь отдаленное отношение к живому человеку. Тело — лишь сосуд, вмещающий человеческий разум, чудесная оправа для живого мозга. Когда мозг гибнет, чудо исчезает. Остается лишь неодушевленный предмет, который не должен вызывать страх Неодушевленная смерть не имеет большого значения. Я не разделяю мысль Джона Донна о том, что «смерть любого человека ослабляет и меня, потому что я являюсь частью человечества. Поэтому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, — он звонит по тебе». Смерть незнакомца не вызывает у нас особых эмоций, мы не страдаем от горя, она не нарушает нашего распорядка дня, и, узнав о ней, мы не ощущаем, что утренний кофе стал менее вкусным. У врачей острота восприятия чужой смерти постепенно притупляется и ее реальность начинает казаться такой же далекой, как гибель люден в Руанде или Боснии. Постоянное столкновение со смертью приводит к тому, что врачи начинают считать ее тривиальным явлением.
Впервые я столкнулся со «значительной» смертью во время практики в больнице Бронкса. Я открыто плакал, испытывая смешанное чувство гнева, отчаяния и беспомощности. У миссис Д. был стеноз митрального клапана. Кровь не проходила в левый желудочек, что приводило к ее оттоку назад, в легкие, переполненные жидкостью. Миссис Д. находилась в критическом состоянии. Я боролся за ее жизнь в одиночку, лишь изредка какая-нибудь медсестра помогала мне. У миссис Д. развивался отек легких — смертельное осложнение. Избыток жидкости выступал на ее губах в виде оранжевой пены. До популяризации хирургических операций на митральном клапане оставалось еще несколько лет, и я тщетно пытался применять кислород, жгуты, препараты наперстянки, эуфиллин и мочегонные препараты.
Я до сих пор не могу забыть выражения ее больших, испуганных зеленых глаз ирландки. Миссис Д. было немногим за 30, она была матерью троих маленьких детей. «Доктор, я не хочу умирать, — произнесла она в перерыве между тщетными попытками глотнуть немного воздуха. — Я нужна моим детям». Она ненадолго затихла, но ее отчаяние показалось мне в тот момент еще более сильным.
В ту ночь отделение интенсивной терапии было переполнено умирающими пациентами. Я сознавал свою беспомощность, но решил сделать пациентке кровопускание, чтобы обеспечить отток избыточной крови. Это немного освободило легкие, и по мере вытекания крови ее дыхание становилось все более спокойным. После того как начал действовать морфий, на ее словно восковое лицо легла печать спокойствия. Я сменил постельное белье, устроил больную в полусидячем положении, убрал пропитанную потом подушку, заменив ее на новую. На рассвете она заснула сном ангела.
Когда я, борясь с невообразимой усталостью, начал заполнять медицинские карты и делать другие записи, в отделении появился шумный и грузный ирландский священник. Он узнал, что его прихожанка миссис Д. находится в критическом состоянии, и пожелал немедленно увидеться с нею. Я объяснил, что бедняжка мучилась целые сутки и только что уснула, состояние ее очень тяжелое. «Именно поэтому я должен ее увидеть», — настаивал священник. Никакие мои мольбы на него не действовали. Я уже был готов встать на колени, пообещать прийти к нему и сделать пожертвование в фонд католической церкви. Но священник был непреклонен и в конце концов заявил, что меня нельзя допускать к пациентам-католикам, потому что я не понимаю их культуру и психологию. Он сказал, что сердце и душа католика радуются при виде пастора, указал на карман своего пиджака и добавил: «Я принес ей паспорт на небеса».
Священник прошел мимо меня и направился к койке миссис Д. Она все еще мирно спала, дыхание было спокойным. Появление священника резко оборвало ее сон. Она широко раскрыла испуганные, ничего не понимающие глаза. Он начал читать молитву на латыни и размахивать крестом над ее кроватью. Миссис Д. жалобно застонала, на губах выступила кровавая пена, и через 20 минут она скончалась.
Священник отругал меня за то, что я пытался помешать ему выполнить высшую миссию, и сообщил администрации больницы, что я препятствовал отправлению религиозного обряда. Администратор этой еврейской больницы мягко выговорил мне за мой поступок.
Вспоминая этот случай, я критически рассматриваю свое поведение и считаю, что действительно вел себя неправильно. Миссис Д. была смертельно больна, и не существовало никакой возможности продлить ей жизнь хотя бы на несколько недель. В любом случае она не прожила бы более суток. А членам ее семьи было очень важно знать, что она получила последнее благословение. Это помогло им смириться с горем. Трагедия смерти миссис Д. оказала на меня сильное влияние. Через год я узнал, что врачи Дуайт Харкин в Бостоне и Чарльз Бейли в Филадельфии провели операцию на митральном клапане. Эта операция могла спасти жизнь миссис Д.
В те годы каждая смерть была для меня огромным потрясением. Я только что начал практиковать как кардиолог, с нетерпением ждал пациентов и был готов принимать их в любое время дня и ночи. Однажды в пятницу, 3 июля, я сидел в своем душном кабинете. Секретарша изнемогала от жары и желания перед уикэндом пораньше уйти с работы, но пациент записался на прием заранее и, судя по всему, случай был серьезный.
В три часа дня в кабинет вошел высокий афроамериканец 75 лет. Это был мой первый темнокожий пациент. Он с гордостью поведал мне, что был первым представителем своей расы, закончившим Гарвардский медицинский институт. У него была стенокардия. Симптомы начали проявляться с заметной регулярностью, он часто просыпался по ночам от давящего ощущения в груди. Все указывало на то, что с минуты на минуту у него может произойти сердечный приступ. Я говорил с ним и волновался все больше и больше, но он попытался успокоить меня, сказав, что является глубоко верующим человеком и совершенно не боится смерти.
Попросив пациента пройти в смотровую и раздеться, я на минуту задержался в своем кабинете, чтобы заполнить кое-какие бумаги для его отправки в больницу. Неожиданно он вошел в кабинет и, глядя мне прямо в глаза, сказал: «Доктор Лаун, хочу вам сказать, что я уже готов встретиться со своим Создателем. О Господи, я иду к Тебе!» — И он вернулся в смотровую.
Через несколько минут я услышал звук падающего тела. Вбежав в комнату, я нашел совершенно голого пациента лежащим на полу. Его глаза невидящим взглядом смотрели в потолок, а рот судорожно хватал воздух. Пульс не прощупывался. Я попробовал сделать искусственное дыхание «рот в рот» и непрямой массаж сердца и одновременно громко закричал, призывая на помощь секретаршу. Она вбежала и, увидев эту сцену, пулей вылетела вон. Я снова закричал, требуя, чтобы она вернулась. Я объяснил ей, что этот человек мертв и что перед ней вовсе не любовное свидание гомосексуалистов. Она немедленно вызвала полицию.
На кардиограмме выписалась прямая линия. Доктор Дж. не мог быть реанимирован. Прибывшие полицейские отругали меня за то, что я прикасался к телу. По их правилам, трупы трогать не разрешалось. Мое отчаяние нарастало с каждой минутой. Была пятница накануне Четвертого июля (Четвертое июля — годовщина провозглашения независимости, национальный праздник в США), полицейское начальство вряд ли могло прибыть раньше, чем через четыре дня, а в жарком и душном помещении труп очень скоро должен был начать разлагаться.
Секретарша ушла, а я остался один на один с телом незнакомого мне человека. Спустя некоторое время я вспомнил, что однажды оказал услугу одному патологоанатому в Бостоне. В тот вечер я нашел его в Нью-Гемпшире. Он забрал тело, взяв с меня обещание никогда больше не объявлять мертвым ни одного человека: «Скажи, что у пациента произошла остановка сердца, пусть его везут в больницу и уж там объявляют мертвым».
Эти три случая в самом начале моей карьеры научили меня тому, что смерти следует избегать всеми силами. Однако моя работа оказалась в огромной степени связанной именно с нею. Я стал свидетелем ухода из жизни многих сотен пациентов.
Когда пациент умирает от болезни, его смерть и процесс умирания во многом предопределяются этой болезнью. При сердечных заболеваниях последний акт человеческой жизни менее тяжел, чем при других недугах. Момент наступления смерти практически невозможно предсказать в отличие, например, от некоторых случаев прогрессирующего рака. У каждой болезни собственная скорость развития. Основываясь на проявлении тех или иных симптомов, можно приблизительно определить время вероятного наступления смерти. Великая правда состоит в том, что то, как мы умираем, определяется тем, как мы живем. Человек, чувствующий, что прожил насыщенную, плодотворную жизнь, как правило, спокойно встречает смерть. «Жизнь каждого человека — это дневник, в который он намеревается записать одну историю, а записывает совсем другую. В час смирения он сравнивает то, что есть, с тем, что он поклялся сделать», — писал Джеймс М. Барри в «Питере Пене». Час смирения чаще всего наступает в конце жизненного пути. Тот, кто может оглянуться назад без горьких сожалений и сохранил самоуважение, смотрит в глаза смерти без страха. Смерть никогда не бывает приятной, но ее приход не станет для такого человека непереносимые событием и не лишит его достоинства. Но если человека мучает чувство вины, терзает беспокойство, тогда даже слабая боль становится невыносимой, И наоборот, если на плечах умирающего не лежит груз отрицательных эмоций, он способен с достоинством перенести даже очень сильную боль.
Никто не должен жить умирая. Смерть не должна нести с собой ужас, боль и страдания, как происходит в большинстве случаев. Жизнь и смерть разделены очень тонкой, почти незаметной границей. Фактически смерть, как и любой биологический процесс, начинается с момента рождения и продолжается до конечного мгновения жизни. У большинства пациентов наступлению смерти предшествует долгое хроническое заболевание, с которым многие живут по нескольку десятилетий. Но было бы неправильно относиться к таким людям как к умирающим. Это особенно справедливо для сердечных больных. Хотя статистика в кардиологии отличается относительно высокой точностью, в каждом отдельном случае несовпадения со среднестатистическими результатами бывают просто поразительными. Я наблюдал множество пациентов, которые жили десятки лет после того, как им предвещали, что они не проживут и нескольких месяцев. При прогнозировании исхода я всегда стараюсь «ошибиться» в более оптимистичную сторону.
За годы работы с умирающими я научился понимать, что смерть человека всегда определяется течением и качеством его жизни. Самое главное — тесная связь с другими людьми, особенно с членами семьи. Присутствие близких и теплые воспоминания всегда скрашивают по-следние часы жизни. Кроме того, большое значение имеет работа и связанные с ней успехи, причем неважно, чем именно занимался умирающий. Если же человек всю жизнь думал только о себе, он отправляется в последнее путешествие без эмоционального багажа, который помог бы ему обойти все преграды на пути. Легче всего умирают те, кто жил для блага других. Как говорится в Талмуде: «Человек владеет тем, что отдает».

ПРИРОДА СМЕРТИ

Все больше людей хотят контролировать последние часы своей жизни и умирать достойно. Хотя, например, доктор Шервин Б. Нуланд в книге «Как мы умираем» утверждает, что смерть не может быть достойной, так как ее природа подразумевает физический и психологический распад, не совместимый с достоинством. Классическое изображение достойной смерти, по мнению Нуланда, не отвечает действительности.
Смерть, как считает Нуланд, это отвратительное, скверно пахнущее событие, которое не следует приукрашивать. Задача медицины состоит в том, чтобы улучшать качество жизни пожилых и смертельно больных людей, но «не увеличивать ее продолжительность». Людей нужно готовить к тому, что смерть и достоинство не совместимы, что и делает Нуланд, описывая почти все страшные мучения, ожидающие человека в его последние часы. Чтобы смерть не казалась столь ужасной, нужно подготовиться к ней задолго до ее прихода. «Достоинство, которое мы ищем в смерти, — пишет Нуланд, — должно присутствовать в том, как мы проживаем свою жизнь».
Аргументы Нуланда подкрепляются гуманистическими, биологически оправданными философскими размышлениями. Смерть — это неотъемлемая часть жизни, необходимая для того, чтобы очищать наш вид от представителей, достигших биологической старости. Человеческая индивидуальность уникальна и незаменима, но тем не менее замена происходит. «Лучше знать, что такое смерть. Тогда мы будем лучше понимать, в какой момент жизни остановиться и передохнуть, когда нужно начать думать о конечном пункте нашего назначения». Но мой опыт показывает, что знание об ужасах смерти не помогает человеку лучше встретить свой конец, хотя эта информация может развеять надежды пациента и он, скорее всего, не станет упрекать врача за несовершенное чудо. Но даже если пациенту известно, чего следует ждать от смерти, то, как умирает он сам, от него не зависит. Как говорила певица Джоан Баец: «Нельзя знать наверняка, как ты умрешь. Нельзя знать, когда ты умрешь. Ты можешь только решить, как тебе жить».
Я считаю, что урон образу врача наносит именно то, как медицинские работники относятся к процессу умирания. Смерти, а не жизни, служит огромное количество приборов. Правила поведения определяются достижениями биотехнологии, и врачи следуют этим абсурдным правилам — вместо того, чтобы уделить все внимание благополучию пациента. Безумие этой системы можно проиллюстрировать на примере смерти моей матери.
Ей было 96 лет. В столь почтенном возрасте она отличалась остротой мыслей и хорошей памятью, но временами впадала в отчаяние из-за прогрессирующей дряхлости. Мать обожала читать, книги были ее любимым развлечением, поэтому труднее всего ей было перенести потерю зрения. Слух также сильно ослаб, но она была слишком горда, чтобы пользоваться слуховым аппаратом. Когда я спрашивал ее о самочувствии, она отвечала, что в ее теле не осталось ни одной клеточки, которую бы не терзала боль. Ее угнетали изменение осанки, морщины на лице, вставные зубы, лысеющая голова и другие проявления старости. Однако она весьма живо реагировала на комплименты, так как люди почти никогда не догадывались, сколько ей лет, и считали, что не больше 80.
Мать в совершенстве владела пятью языками и была очень набожна. Она до самого конца оставалась ярой приверженкой иудаизма. На родине ей пришлось пережить нищету и унижения. У матери был очень сильный характер, и она не питала иллюзий относительно того, что значит жить полной жизнью. Она обожала общество и всегда радовалась гостям, особенно внукам. Каждую неделю мама обязательно звонила всем своим 13 внукам, а мы с женой каждый день навещали ее, иногда по нескольку раз. Тем не менее она не упускала случая пожаловаться на то, как редко видится с семьей. Она поставила перед собой цель: дожить до выхода в свет книги своих мемуаров, и осуществила ее.
Когда мама стала совсем немощной, мы с Луизой, моей женой, решили забрать ее к себе, но она наотрез отказалась, не желая ничем обременять своих детей. Но на вопрос, что ее тревожит больше всего, отвечала: одиночество. Одиночество усугублялось плохим зрением и слухом. У нее было очень много друзей, но она пережила их всех. Римский философ Луций Сенека писал: «Иногда смерть — это наказание, иногда — дар, для многих она является благословением». В последний год жизни мама ждала смерти, как благословения. Она хотела умереть и боялась не самой смерти, а процесса умирания.
В возрасте 66 лет мама перенесла сильный сердечный приступ, от которого полностью оправилась. В последние пять лет жизни у нее случались приступы стенокардии, которые снимались нитроглицерином. Семья поддерживала в ней волю к жизни. За ее физическим самочувствием следили несколько врачей. Все они были преклонного возраста и прекрасно владели не только научными достижениями, но и настоящим искусством врачевания. Доктора часто звонили ей домой, словно она была их родной матерью. Они не пытались уложить ее в больницу, зная, что она наотрез откажется.
В последние два месяца мама сильно сдала, и я понял, что жить ей осталось совсем немного. Главной проблемой была сильная аритмия. Пульс редко снижался до 120 ударов в минуту, и никакие лекарственное препараты не помогали. Она тоже уже знала, что конец близок, и каждый раз, отправляясь спать, надеялась, что не проснется. Но во время праздников, например в ее 96 день рождения, мать шутила, что еще удивит нас 100-летним юбилеем. Она все чаще говорила, о том, с какой радостью встретит конец, хотя жалела, что не узнает о будущем детей и внуков.
В последние несколько недель стало ясно, что смерть не за горами. Застой в легких мочегонными не снимался. Дыхание было затруднено даже при использовании кислородной подушки. Мама стала испытывать нетерпение по поводу столь затянувшегося конца. В свой по-следний день она неожиданно проснулась в три часа утра и попросила присматривавшую за ней медсестру помочь ей принять душ. Когда утром мы с женой пришли навестить маму, она была полностью одета, а легкий макияж приятно освежал ее все еще красивое лицо. Мама периодиче-ски ненадолго теряла сознание, но мы попросили медсестру не вызывать «скорую помощь». В полдень мы с женой вышли пообедать и отсутствовали примерно три четверти часа. Возвращаясь, мы увидели около подъезда маминого дома машину «скорой помощи». С недобрыми предчувствиями мы вбежали на этаж и услышали громкие голоса, доносившиеся из небольшой маминой квартиры.
Картина, открывшаяся моим глазам, была отвратительна. Моя мать лежала на полу абсолютно голая, изо рта, покрытого белой пеной, торчала интубационная трубка, руки отекли от внутривенных вливаний. Кожа уже прибрела смертельный восковой оттенок. Несколько здоровых мужчин ритмично давили ей на грудь и прикладывали к сердцу дефибриллятор. Вся сцена напоминала кошмар. Я закричал и попытался оттолкнуть мужчин, но меня выволокли из комнаты, не обращая внимания на крики. «Это моя мать! Вы не видите, что она мертва? Я врач». И я зарыдал.
Немного придя в себя, я спросил, кто их начальник. В ответ мне назвали имя врача одной из лучших больниц Бостона. Я позвонил ему и назвал свое имя. Доктор немедленно извинился и тут же покончил с этим безумием.
В то утро у постели мамы дежурила новая медсестра. Увидев, что ее пациентка издала последний вздох, она ударилась в панику и вызвала «скорую помощь», забыв о наших предупреждениях. Без сомнения, прибывшие врачи руководствовались лишь добрыми намерениями, но при этом вели себя как бригада штурмовиков. Мы не сумели помочь моей маме завершить ее достойную жизнь тихо и спокойно. В дело вмешалась механическая система, ориентированная на бессмысленную битву против смерти. Мать не чувствовала боли, ее смерть была мирной и достойной. Страдания для нее закончились, но пострадало достоинство живых. Воспоминание о ее кончине вызывает у меня боль и слезы, но еще больше слез я проливаю над тем, во что превратилась моя профессия.
Трагичную сцену, сопровождавшую смерть моей матери, можно объяснить тем, что бригада «скорой помощи» приехала к совершенно незнакомому человеку. Однако и в больницах каждый день наблюдаются подобные сцены. Все внимание врачей приковано к экранам мониторов и результатам анализов. Иногда кажется, что человеческие страдания для них не больше чем пустой звук. Большинство врачей — молодые люди, не имеющие опыта общения со смертью. Они не могут отличить ситуации, в которых с ней необходимо бороться без единого колебания, от тех случаев, когда эта борьба влечет за собой лишь дополнительные мучения.
Я вспоминаю один эпизод, который показывает, сколь многое необходимо изменить в отношении современных врачей к процессу умирания. Мистера И., бывшего бизнесмена, 74 лет, привезли в нашу больницу с шестым сердечным приступом, возникшим на фоне прогрессирующей сердечной недостаточности и частых приступов желудочковой тахикардии. В легких больного прослушивались сильные хрипы, давление едва определялось. У него была аневризма желудочка — выпячивание мертвой мышечной сердечной стенки. Когда боль и учащенное дыхание удалось снять при помощи морфия и кислорода, в палату поместили весь арсенал технических средств. На мониторе появилось изображение сердечных ритмов, на других приборах начали вспыхивать яркие огоньки. Прибор для искусственного дыхания был наготове, затем в палату вкатили дефибриллятор. Помещение постепенно заполнялось аппаратурой и медицинскими работниками. Для приехавших с пациентом родственников оставалось все меньше и меньше места. В воздухе царила атмосфера возбуждения перед предстоящей битвой, на уважение к человеческому достоинству не было ни малейшего намека. Внимательный осмотр полностью подтвердил, что изменения в организме мистера И. необратимы.
Его жена умоляла нас сделать все возможное, чтобы спасти жизнь мужа. Его сын, мужчина лет 40, пытался успокоить мать. Я отозвал его в сторону и объяснил сложившуюся ситуацию. Я сказал, что мы можем продлить процесс умирания его отца, но не жизнь. Молодой мужчина внимательно выслушал меня и сказал:
— Делайте то, что вы делали бы, окажись здесь ваш отец.
— А как же ваша мать? — спросил я.
— Она прислушается к здравому смыслу и согласится с тем, что будет лучше для отца.
Я приказал персоналу оставить мистеру И. только кислородную маску, морфий и все, что могло обеспечить ему комфорт. Все остальные мероприятия были приостановлены. Палата быстро опустела, стало непривычно тихо. Напряжение и возбуждение полностью исчезли. Жена и сын сели наконец рядом с умирающим, так как до этого момента были лишены такой возможности. Ни один врач, ни одна медсестра не заходили в палату, словно она была на карантине. Я с грустью подумал о том, какой одинокий конец ожидает всех, кому суждено умереть в больнице, присел на кровать мистера И. и взял его за руку. Мистер И. прекрасно понимал, что с ним происходит. Когда он сказал: «У смерти есть свои преимущества — я моту подольше побыть с моим врачом», — я почувствовал себя виноватым. Затем он уснул и тихо скончался в течение часа.
Сразу после этого я собрал весь персонал и спросил, почему никто не пришел к умирающему, чтобы оказать ему какую-нибудь услугу. «Если бы мы решили применить электрошок или сделать шунтирование, вы все крутились бы возле его койки». Десять человек,, молодые врачи и медсестры, побледнели и опустили головы. Я не повышал голоса, а говорил размеренно, как священник на проповеди, что жизнь утрачивает часть своего смысла, если человек не может смириться с неизбежностью смерти. Неспособность принять смерть как последнее проявление жизни превращает предназначение врача в злой фарс. Мы не даем пациентам спокойно умереть только потому, что считаем смерть своим профессиональным провалом. Между нами и пациентами мы выстраиваем стену из приборов, тем самым избегая проявлений своих душевных качеств.
Через несколько недель я получил от вдовы мистера И. письмо, в котором она благодарила персонал и меня лично за то, что мы дали ее мужу умереть достойной смертью, ко-торую он заслужил.
Медицина запрограммирована на борьбу с призраками. Можно ли изменить сложившееся положение вещей? Я убеждён, что смерть и процесс умирания можно сделать более гуманными. Мой оптимизм объясняется тем, что я был свидетелем нескольких «хороших» смертей. Пациент, о котором я хочу рассказать, научил меня многому из того, что нужно знать умнеющему.

«ХОРОШАЯ» СМЕРТЬ

У известного писателя мистера Е, была светлых волос, круглое детское лицо, постоянно готовое расплыться в улыбке, и своеобразная манера говорить — настойчиво, но очень приятно. Впервые я встретился с ним в больнице Питера Бента, куда его привезли с диагнозом «застойная сердечная недостаточность». После этого он оставался моим пациентом в течение десяти лет. Он страдал кардиомиопатией в последней стадии, однако за это время написал несколько чрезвычайно значительных произведений. Когда он попал в больницу в последний раз, его сердце прокачивало кровь так медленно, что, казалось, способно пропускать не более не-скольких микрочастиц. Дыхание было учащенным к поверхностным, из 75 килограммов веса он потерял 30 и внешне представлял собой скелет, обтянутый похожей на пергамент кожей. Тем не менее его мозг работал прекрасно, хотя каждое слово давалось ему с большим трудом.
В конце июля я выписал мистера Е. домой, на полуостров Кейп-Код, хотя и не надеялся, что он доживет до Дня труда (День труда — американский праздник. Отмечается в первый понедельник сентября). Когда я давал ему последние рекомендации по поводу лекарств и диеты, он вдруг неожиданно посмотрел на меня и спросил, увидимся ли мы еще раз.
— Конечно, — ответил я. — Я пока еще прихожу к своим пациентам на дом.
Он улыбнулся мне, и его вывезли на каталке из моего кабинета.
В ноябре мне позвонила миссис Е. и сказала, что ее муж спрашивает, когда я нанесу ему обещанный визит. В ближайший уик-энд я прилетел к нему на полуостров. Мистер Е. доживал последние дни. Его хриплое дыхание прерывалось длинными, казавшимися бесконечными паузами. На губах выступила соль — очевидный признак уремии. Казалось, что он измазал губы пеной для бритья. Сквозь мертвенную бледность кожи едва проступали голубоватые вены.
Чтобы отметить мой приезд, мистер Е. даже вышел к столу, но к еде не притронулся. Его жена Августина выглядела совсем измученной. Бессонные ночи у постели мужа окончательно ее доконали. Я переговорил с ней с глазу на глаз и предупредил, что ей необходим хотя бы короткий отдых.
— Нет, ни за что, — воскликнула она. — Об этом не стоит даже думать!
— Вы боитесь, что он умрет в ваше отсутствие? — спросил я.
Она не ответила, но промелькнувший в глазах страх подтвердил мое предположение.
— Этого не случится, — заявил я с уверенностью, хотя таковой у меня было немного.
Я зашел в спальню и сказал мистеру Е., что убедил Августину уехать на несколько дней. Впервые с момента моего прибытия лицо моего пациента озарила улыбка. Я снова видел знакомые, полные жизни, сверкающие голубые глаза.
— Доктор, я так волновался за Августину. Она полностью посвятила себя мне, а о себе совсем забыла. Это несправедливо. Я буду очень счастлив, если она поедет отдохнуть.
Мне удалось убедить Августину в том, что ее 60-летний муж не умрет во время ее отсутствия, и когда она согласилась съездить на выходные к сыну в Нью-Йорк, мистер Е. ликовал от радости. Она вернулась совершенно отдохнувшей. Неделю спустя, в начале декабря выпал первый снег, прикрыв голые ветви деревьев. Миссис Е. одела мужа потеплее и выкатила его в кресле-каталке на веранду их дома. Глядя на жену с нежностью и любовью, мистер Е. сказал: «Как красивы эти деревья. Они напоминают мне мое детство в Нью-Гемпшире». После этого он внезапно потерял создание и умер.
Это была достойная смерть в конце плодотворной жизни. Норман Казенс писал: «Я понял, что трагедия жизни не в смерти, а в том, что умирает внутри нас в то время, когда мы жи-вем». Ничто не умерло в мистере Е. во время его борьбы с тяжелой болезнью. Он провел у врат смерти десять лет, но не позволил отчаянию и страху поразить его человеческую сущность.
Моя миссия как врача в этом случае заключалась в том, чтобы уменьшить проявление симптомов, улучшить работу сердца в пределах, допустимых достижениями науки и техники, обеспечивать пациенту всяческий комфорт и разделять оптимизм с теми, кто за ним ухаживал. Пожалуй, самым трудным было поддерживать стремление мистера Е. к творчеству, так как он рисковал не закончить задуманное. Когда конец был уже близок, требовалось облегчить физическое существование больного. Я с гордостью оглядываюсь назад, потому что смог использовать как искусство врача, так и научные знания. Врач обладает силой, способной обеспечить достойную смерть многим пациентам.
Никто из нас не желает превращаться в бесформенную массу терзаемой болью плоти. Мы также хотели бы, и не без причин, сохранить свою неповторимую индивидуальность как можно дольше, ибо все мы есть отражения Господа. Хорошее здоровье — наше неотъемлемое право. Большинство людей не просят многого. Они хотят, чтобы в конце жизни их ждала непродолжительная болезнь, чтобы их не мучили боли, чтобы рядом были друзья и родные, чтобы у них осталось достаточно времени не приведение в порядок своих дел. И самое главное — они хотели бы сохранить контроль над собой. Это чувство человек культивирует в себе на протяже-нии всей жизни, и оно не должно быть отнято у него в ее конце. Мы хотим, чтобы нас поминали добрым словом. Это очень благородное желание, которое должно исполниться у большинства из нас.

СМЕРТЬ С ДОСТОИНСТВОМ

Не все обладают хорошим здоровьем, но большинство пациентов этого и не требуют. Они хотят, чтобы за ними ухаживали и чтобы их не избегали. Теперь, когда процесс умирания можно растягивать чуть ли не до бесконечности, врачам особенно важно знать, как ухаживать за умирающими пациентами. Человек хочет облегчения физических страданий и симптомов. Ему необходимо быть уверенным в том, что его психологические и душевные качества воспринимаются с уважением. Волнение и беспокойство, связанные с одиночеством, невероятно усиливают страдания, поэтому врач должен быть всегда доступен своему пациенту.
Этому и многому другому я научился на примере доктора Самуэля Левайна. Он умирал от рака желудка и попросил меня быть его врачом. Я заходил к нему по вечерам, после работы. Я очень переживал за него, ведь он был не только моим учителем, но и близким человеком, почти отцом. После физического осмотра я в нескольких словах оценивал состояние его здоровья, и это было самой сложной частью визита. Левайн не переносил лжи, но с радостью отзывался на оптимистичные прогнозы. Он все время спрашивал, когда ему следует прекратить работать, однако в глазах ясно читалось желание не торопиться с этим.
Но настал момент, когда ему стало трудно даже поворачиваться в кровати. От моего учи-теля осталась лишь тень, обтянутая желтым пергаментом кожи. Я уже представлял доктора Ле-вайна на смертном одре, но в его глазах никогда не гасли искорки жизни.
Однажды вечером я решил не беспокоить его осмотром. Когда я собрался уходить, он прошептал: «Берни, у тебя есть минутка? Я вспомнил одну историю, которая будет для тебя интересна. Когда умирал сэр Клиффорд Альбат, его врачом был сэр Вильям Ослер (Вильям Ослер (1849—1919) — терапевт, видный деятель медицины Канады, США и Англии). Однажды, когда Ослер собрался уходить от больного, сэр Клиффорд воскликнул: «Сэр Вильям, а что мне делать с пролежнями?». Ослер не помнил, чтобы у его пациента были пролежни, но на всякий случай ше-потом спросил у сиделки: «У него есть пролежни?» «Ни одного!» — ответила она. Сэр Вильям вернулся к постели больного, осмотрел сэра Клиффорда и уверил его, что никаких пролежней у того нет».
Конечно, я тут же придумал причину, по которой мне нужно было срочно осмотреть доктора Левайна. Я делал это даже более тщательно, чем обычно. С того дня и до самой смерти моего учителя я осматривал его во время каждого визита. Никому не хочется быть заброшенным.

НЕМНОГО УТЕШЕНИЯ

Моя жизнь, тесно связанная с жизнью и смертью других людей, убедила меня в том, что человек сам культивирует в себе неприятие неминуемого конца. Это продукт западной культуры, которая отрицает смерть и прилагает невероятные усилия для продления предсмертных мучений. Однако сегодня невозможно предсказать, что именно изменит мышление врачей или структуру здравоохранения, сделав их более гуманными. Со смертью связаны слишком сильные экономические стимулы, от которых нелегко отказаться. Кроме того, романтика борьбы со смертью воспламеняет сердца молодых врачей, которые в основном и имеют дело с умирающими пациентами.
Наиболее эффективно врачи и остальной персонал работают в том случае, когда пациент без сознания. Смерть не может быть достойной, если человек не способен контролировать процесс умирания. Чтобы изменить этот подход, требуется создать такую ситуацию, при которой больницы перестанут быть местом умирания людей.
Каждый человек имеет право умереть так, как ему хочется. Смерть является отражением всей жизни, поэтому лучше всего вернуть умирающих в родные дома, как это и было всего не-сколько десятилетий назад. Но многие не хотят обременять своих близких. Для таких людей существуют хосписы — некое промежуточное звено между домом и больницей.
Все увеличивающееся количество хосписов вселяет некоторую надежду на перемены. Это движение началось в 1992 году, и всего за два года его существования в хосписы обратились 246 тысяч человек. Согласно философии хосписов, смерть не является тем событием, которое следует откладывать всеми силами. В этих заведениях человеку создается психологический и физический комфорт, члены семьи могут навещать его в любое время суток. Факт смерти больше не скрывается, умирающему помогают взглянуть в лицо неизбежности. Главная цель хосписа — сохранение достоинства умирающего.
Исследование хосписов опровергло убеждение в том, что смерть — это отвратительный конец жизни. Доктор Лорин Конан, главный врач хосписа при Кембриджском университете, заметила, что «более 60 процентов людей умирают в хосписах хорошей смертью. Их симптомы максимально снимаются, что позволяет пациентам и тем, кто им дорог, а именно, друзьям и родственникам, достичь той близости, которая, возможно, не могла быть достигнута в другое время». По мнению Конан, хорошая смерть подразумевает три элемента. Первый — это уменьшение проявлений симптомов и облегчение страданий, что стало возможным благодаря изучению пато-генеза боли и появлению новых анальгетиков и методов их введения. Второй элемент включает поддержку, умирающего со стороны его семьи. И третий — возможность обсудить скрытые проблемы, которыми, вероятно, умирающий никогда ни с кем не делился. Даже если подобный разговор останется незаконченным, одно то, что его начали, оказывает терапевтический эффект. Уменьшение бремени невысказанного часто даже помогает контролировать боль.
Хорошая смерть — отражение хорошо прожитой жизни. В июле 1776 года Джеймс Боусвел навестил умирающего Дэвида Хыома, английского философа и величайшего гуманиста своей эпохи. Состояние Хыома было тяжелым (он действительно умер через несколько месяцев), и Боусвел задумался, услышит ли он слова раскаяния от печально знаменитого нигилиста. Он спросил, испытывает ли Хьюм тяжесть при мысли о том, что исчезнет навсегда. Не большую, ответил тот, чем я испытывал до своего рождения. Хьюм не боялся того, что скоро растворится в небытии. Его спокойствие и безмятежность напугали Боусвела и произвели неизгладимое впечатление на его современников.
За 20 дней до смерти у блестящего эссеиста и прекрасного врача Льюиса Томаса брал интервью корреспондент «New York Times» Роджер Розенблатт. Томас сказал: «Смерть, расцениваемая как некое метафизическое событие, вызывает уважение. Сегодня, когда процесс умирания затягивается, она воспринимается как доказательство провала. К умирающему пациенту относятся как к капризному чудаку. Но это не только ненормально, а идет вразрез с самой природой .. Мы стали стыдиться смерти, и это чувство появилось в нашей культуре совсем недавно. Мы стараемся спрятаться от смерти, так как, по нашему мнению, она является ошибкой... Пожалуй, ничто не может сравниться с предсмертной агонией. Я абсолютно уверен, что в момент смерти боль отступает... Когда тело перестает существовать, что-то обязательно происходит. Клетки гипоталамуса и надпочечников выделяют гормоны — эндорфины. Они поступают в те клетки, где таится боль... А в целом... я верю в доброту природы в момент смерти».
Когда его спросили, что чувствует умирающий, Томас ответил:
— Слабость. Просто слабость. Я понемногу перестаю уважать свое тело.
— Существует ли искусство смерти? — спросил Розенблатт.
— Есть искусство жизни, — ответил Томас.



ЧАСТЬ V
ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ЗА ВРАЧЕВАНИЕ

СОВРЕМЕННОЕ ПРЕДАНИЕ ХАСИДОВ

Несмотря на отданные медицине 45 лет жизни, я иногда ощущаю себя студентом, держащим сложный экзамен. Но учителями являются не строгие профессора, а мои пациенты. Многие из них утратили доверие ко мне из-за того, что их болезнь прогрессировала, другие же — с пониманием отнеслись к волнообразной линии судьбы. Некоторые рассказывали мне о трагедиях, которые не могли не затронуть жизнь каждого из нас. Но есть пациенты, которые, словно пролетавшие кометы, временно изменяли траекторию моей жизни силой собственной личности.
В моей памяти живут воспоминания о пациентах, поставивших передо мной сложнейшие проблемы, решение которых положило начало крепкой дружбе. Эти случаи научили меня тому, что нельзя лечить человека только по книгам, что главный источник знаний — общение с другими людьми. Ни в одном учебнике врач не сможет прочитать того, что увидит, заглянув пациенту в глаза.
Перечитывая первые главы этой книги, я в отчаянии сознаю, что не смог рассказать обо всех сложностях процесса исцеления. Но тем не менее хочу подробно рассказать об одном пациенте, который потряс меня до глубины души, заставил по-новому переосмыслить мою внутреннюю философию. Благодаря ему мое искусство врача стало более глубоким. Многие факты и подробности с годами растаяли в памяти, но некоторые истории до сих пор освещают ее, словно звезды.
Есть еще одна причина, по которой я хочу рассказать об С.В., моем пациенте. Именно его история подвигнула меня на написание этой книги. Думая о моих отношениях с ним, я осознаю всю карикатурность процесса его лечения. Но как любая хорошая карикатура, эти взаимоотношения содержат и много правды. С.В. был самым обычным, скромным человеком, но он произвел на меня огромное, загадочное впечатление. Я долго переживал его кончину. Когда я сказал ему, что однажды напишу о нем книгу, он очень удивился.
— Почему обо мне? Вы считаете, что я достаточно интересен? Для меня это большая честь. Не сомневаюсь, что окажусь в достойной компании. Хотя я не уверен, что вы напишете обо мне правду, так как мое состояние здоровья не вызывает у вас большого энтузиазма. — Однако после этого разговора он много раз напоминал о моем обещании.
Все началось в декабре 1974 года, когда мы с женой отправились в путешествие на Сицилию и на обратном пути заехали в Лондон, чтобы посетить музеи и театры. Я обещал Луизе, что мы проведем настоящий отпуск и я не буду заниматься медициной. Однако во время пребывания в Лондоне меня попросили о консультации по поводу одного весьма сложного и странного случая в еврейской кардиологической больнице. Я не смог отказать.
У пациента С.В. год назад заменили митральный и аортальный клапаны. Вскоре у него развилась сильная тахикардия, и он постоянно находился под угрозой сердечного приступа. Этот пациент уже обращался к самым лучшим специалистам, но все применяемые методы не дали результата.
Приехав в больницу, я встретил низкорослого, широкоплечего мужчину средних лет. Он сильно сутулился, а его голова казалась непропорционально большой по сравнению с туловищем. Большие водянистые голубые глаза смотрели удивленно, придавая лицу ангельский вид, но грубоватый голос с сильным еврейским акцентом выдавал в нем законченного циника. Выглядел С.В. вполне здоровым, казалось, что операция, многочисленные осложнения и время, проведенное в больнице, не повлияли на него. У него была сильная сердечная недостаточность, он уже перенес несколько легких сердечных приступов, яремная вена распухла и была похожа на перекрученный жгут. Объяснение его состояния было очевидно — его сердце билось со скоростью 180—200 ударов в минуту, причем ритм не замедлялся даже во сне.
Я внимательно прочитал его историю болезни, пытаясь отыскать какой-нибудь ключ к разгадке причины столь необычной тахикардии, но все возможные варианты были уже исчерпаны моими английскими коллегами. В отчаянии я бросил весьма непродуманную фразу: «Мы смогли бы решить эту проблему, если мистер В. окажется в моей клинике в Бостоне». Как только зги слова слетели с моих губ, я немедленно устыдился своей наглости. Думаю, английские врачи отметили мое явное бахвальство, но они были настоящими джентльменами и не спросили, что именно я имел в виду, делая подобное заявление. На С.В. общение со мной, похоже, не произвело абсолютно никакого впечатления, но, прощаясь, он попросил меня встретиться с его учителем Е.Г., одним из самых известных раввинов в Лондоне. Немного поколебавшись, я согласился, будучи твердо уверен, что вижу С.В. в первый и последний раз.
На следующий день я встретился с Е.Г. Это был весьма колоритный 70-летний старик с длинной бородой, одетый в черное. Говорил он на превосходном английском без малейшего ак-цента. Я спросил раввина, как он познакомился с С.В., ожидая лишь короткого вежливого ответа. Но раввин расплылся в улыбке. «Так как вы именно тот человек, который спасет моего подопечного, — сказал он с большим чувством, — мне следует начать с самого начала».
Вот что он рассказал.
Когда С.В. было 12 лет, он уже предвидел великую бойню и истребление евреев. Маленький С. предупреждал родителей о необходимости покинуть Германию, пока еще было время. Они не обращали внимания на его слова, но мальчик продолжал упрашивать их. В середине 1939 года родители стали прислушиваться к мнению сына. Начавшиеся гонения на евреев со стороны нацистов подтверждали его опасения. Семья решила бежать после религиозных праздников. С. не хотел об этом слышать, убежденный, что будет слишком поздно. Первого сентября он собрал небольшой узелок с пожитками и в одиночку отправился в Англию. На английскую землю он ступил в день объявления войны. Его семья погибла, и никаких следов найти не удалось.
Так как Е.Г. находился в отдаленном родстве с С.В., он позаботился о мальчике и поместил его в сиротский приют на окраине Лондона. В конце 1944 года у С.В. начался бактериальный эндокардит, пагубно повлиявший на митральный клапан, который был поврежден еще раньше вследствие ревматизма.
Врач знал, что средств исцеления этой болезни нет, поэтому не ждал, что мальчик поправится. Но раввин не согласился с таким вердиктом. «И вы считаете это разумным? — спро-сил он. — Господь не совершает поступков из простой прихоти». После этого, по словам равви-на, Господь решил вмешаться в жизнь мальчика, ведь не зря же Он наделил его силой пророка. Господь не мог позволить С.В. просто так умереть в прекрасной свободной Англии.
Раввин снова и снова задавал врачам один и тот же вопрос: «Вы уверены, что от этой инфекции нет никаких средств?». Наконец один врач сказал ему, что есть один новый чудесный препарат — пенициллин, но его очень мало, поэтому он используется только для нужд армии. Раввин спросил, как выглядит пенициллин. Ему ответили, что это порошок, расфасованный в стеклянные баночки, который растворяют в солевом растворе и вводят внутривенно. Услышав это, раввин понял, как помочь С.В. Он попросил администрацию больницы разослать телеграммы во все военные госпитали Великобритании с просьбой прислать использованные баночки из-под пенициллина.
— Но что мы будем делать с таким количеством пустых баночек? — удивился врач.
— Вам нужно будет только сполоснуть каждую баночку несколькими каплями солевого раствора, а потом ввести жидкость моему подопечному, — объяснил раввин. Он рассудил, что в каждой баночке обязательно останется хотя бы несколько кристалликов пенициллина, а в тысячах баночек его будет достаточно, чтобы спасти мальчику жизнь. Врачи последовали совету раввина, и его подопечный выздоровел.
До 1970 года здоровье С.В. не вызывало опасений, но потом его клапаны начали выходить из строя. Врач-кардиолог предупредил, что необходимо сделать пересадку клапанов, но С.В. колебался. Однажды врач, не скрывая радости, объявил ему, что самый знаменитый хирург Лондона сэр Дональд Росс согласился провести эту операцию. На С.В. это сообщение не произвело никакого впечатления. Он заявил, что сам выберет для себя хирурга и разослал множество писем ведущим хирургам мира.
Кардиолог, который лечил С.В., не сомневался, что все эти письма останутся без ответа, так как ни один из ведущих хирургов не станет отвечать незнакомцу. Но он ошибся. С.В. получил подробнейшие ответы почти от всех врачей, причем каждый из них настаивал на том, чтобы пациент обратился именно к нему. Однако и это не принесло ему удовлетворения. После долгих раздумий С.В. решил делать операцию в Лондоне и остановил свой выбор на молодом талантливом хирурге-египтянине.
Однажды я спросил моего пациента, почему выбор пал именно на этого хирурга. Оказалось, что С.В. не хотел вшивать искусственный клапан, а с натуральными клапанами работали только несколько хирургов. Самым опытным был Баррат-Бойз из Новой Зеландии, но он находился слишком далеко. Похоже, С.В. действительно обладал даром предвидения. Клапаны из пластика не выдержали бы такой высокой частоты сердечных сокращений, и он, согласившись их имплантировать, обрек бы себя на смерть. А по поводу выбора хирурга С.В. рассуждал следующим образом: молодой египтянин, приехавший в Лондон, должен лечь костьми, но добиться, чтобы его пациент выжил, особенно после того, как его предпочли такой знаменитости, как сэр Дональд Росс. И снова С.В. не ошибся. Состояние его здоровья было очень тяжелым, осложнения следовали одно за другим, и молодой хирург не раз спасал ему жизнь. В течение нескольких ночей после операции он даже спал в одной палате со своим пациентом.
— Но почему вы обратились ко мне?— спросил я раввина.
Он ответил, что С.В. тщательно продумал свой выбор и решил, что я единственный врач, который может снять его учащенное сердцебиение.
Однако я не сдавался.
— На чем основывался такой вывод?
В ответ раввин рассказал мне притчу:
— Иосиф 22 года не видел отца своего, Иакова. Наконец они встретились. Иосиф заплакал, а Иаков возрадовался. Ответьте мне, доктор, почему отец и сын так по-разному восприняли долгожданную встречу? — Я недоуменно пожал плечами. Тогда раввин продолжил:
— В Талмуде содержится исчерпывающее психологическое объяснение. Иосиф, встретив Иакова, немедленно осознал всю великую мудрость своего отца и заплакал, потому что потерял много лет, в течение которых мог бы многому научиться и духовно вырасти. А Иаков, который в разлуке с сыном каждый день проливал слезы, радовался тому, что долгожданная встреча наконец-то состоялась.
Я по-прежнему ничего не понимал.
— И какое это имеет отношение ко мне?
— Как Иосиф, вы встретились с Иаковом, — пояснил раввин.
— Тогда кто такой С.В.? Он что, ламедвовник? (Понятие «ламедвовник» происходит из Каббалы, древнего еврейского учения, в котором говорится о том, что землю защищают 36 мужчин, выбранных Богом. В идише каждой букве соответствует определенная цифра. «Ламед» означает 30, а, «вов» — 6) — спросил я.
— Все возможно, все возможно, — ответил раввин таинственным шепотом, — но об этом никто не может знать, даже сам С.В. Это известно только Господу Богу. Смертные никогда не разгадают загадки, спрятанные в Зохаре [самая главная книга каббалистического направления] и охраняющие Вселенную.
Прошло несколько месяцев, и я почти забыл об С.В. Я решил, что он слишком слаб, чтобы совершить трансатлантический перелет, но, как оказалось, недооценил его целеустремленность. Тринадцатого апреля 1975 года в сопровождении своего лондонского кардиолога он прилетел в Бостон. В аэропорту его встретил раввин из Нью-Йорка и привез в больницу Питера Бента. Последующие несколько недель были для меня сущим наказанием, поскольку я никак не мог найти решения его проблемы. Что касается С.В., то он целыми днями просиживал на своей койке и ждал, когда я сотворю чудо.
В Бостоне он никого не знал, к нему никто не приходил. Вдобавок он был вегетарианцем, поэтому больничная пища не слишком его устраивала. Каждый день я заставал его за чтением Талмуда. С.В. постоянно носил ермолку, и я, решив, что он, скорее всего, имеет священный сан, обратился к одному ортодоксальному раввину и рассказал о своем пациенте. На следующий день после визита раввина С.В. раздраженно заметил, что я нарушаю его уединение. «Зачем мне эти религиозные фанатики?» — проворчал он. На несколько приглашений от организации хасидов С.В. ответил отказом. Хотя я настоятельно советовал ему каждый день на несколько часов покидать больницу, он не слезал с койки. Я же совершенно не представлял, что с ним делать.
Постепенно я начал внимательнее присматриваться к С.В. Его речь порой была такой странной и витиеватой, что я едва понимал ее. Он редко шутил, но сам охотно смеялся, хотя при этом сохранял напряженное выражение лица, словно считал смех грехом. У него явно прослеживались наклонности ипохондрика. Он постоянно жаловался на здоровье и задавал множество вопросов, отвечать на которые было не легче, чем отрубать головы у Гидры — получив ответ на один вопрос, он немедленно задавал два новых. Сохраняя на лице ангельскую улыбку, С.В. мог часами рассказывать о трагедии, которую переживает в настоящее время. Профессия врача обладала для него странно притягательной силой. Он узнавал о своих лечащих врачах абсолютно все, включая интимные подробности, и в подходящий момент умело использовал эту информацию.
Так как частота сердцебиений у С.В. не уменьшалась, я начал подозревать, что он не принимает назначенные ему препараты наперстянки. Я осторожно спросил его об этом, но ответ был довольно уклончив. Между делом он рассказал, что, находясь на лечении в кардиологической больнице в Лондоне, решил проверить безопасность препаратов, которые ему приносили. На подоконнике палаты постоянно разгуливали несколько голубей. Он измельчил таблетку хинидина, смешал порошок с хлебными крошками и накормил птиц. Спустя некоторое время они погибли. С.В. больше никогда не принимал это лекарство. Узнав об этом, я велел медсестре внимательно следить за неукоснительным выполнением назначений.
Шли недели, но решение так и не было найдено. Однажды я позвонил известному в Бостоне раввину, Иосифу Соловейчику. Хотя я не был с ним знаком лично, он внимательно выслушал меня и сказал: «Доктор, это медицинская проблема. К теологии она не имеет никакого отношения».
Круглые сутки я не мог думать ни о чем, кроме тахикардии С. В. Постепенно я начал его ненавидеть. У меня пропал сон. Но однажды в три часа ночи ответ неожиданно выкристаллизовался у меня в голове. Я едва дождался рассвета. Используя комбинацию лекарственных препаратов, вводимых внутривенно, мы смогли снизить частоту сердцебиений до 70 ударов в минуту. Но можно ли добиться такого же результата при оральном употреблении лекарств? Оказалось, можно. В течение 24 часов у С.В. сохранялась нормальная частота сердцебиений.
На следующее утро я вошел в палату моего пациента, испытывая настоящий триумф. Честно говоря, я ждал благодарностей и восхищения. Но С.В. встретил меня угрюмым взглядом и словами:
— Должен сказать, что я себя очень плохо чувствую.
— Почему? — напряженно спросил я.
— Потому, что у меня зудит в заду, а вы несколько месяцев не обращали на это внимания, — последовал неожиданный ответ.
Еле сдержавшись, я пулей вылетел из его палаты, но спустя пару часов вернулся в сопровождении нескольких врачей и заявил, что С.В. самый несносный и неприятный человек из всех, с кем мне приходилось встречаться. «Как врач, я могу вам сказать, что не стоит лечить от зуда того, кто любит чесаться, — продолжал я. — Вы болели много лет и так привыкли к этому, что теперь боитесь хорошо себя чувствовать. Но больше вы не будете мучить людей своими капризами. Вы слишком долго пользовались нашей добротой». Закончив свою речь, я вышел из палаты, не дожидаясь оправданий. Сопровождающие меня врачи были потрясены моей несдержанностью. Никогда я не позволял себе говорить с пациентами в подобном тоне, сохранял вежливость в самых трудных и провокационных ситуациях. Где же мое чувство такта, сдержанность, милосердие наконец? Все эти качества, похоже, были исчерпаны.
На следующий день С.В. был тише воды, ниже травы. Оказалось, что несколько лет назад его врач высказал ему нечто подобное. Мой английский коллега сказал, что больше не заинтересован в лечении С.В. и прекращает свою работу до тех пор, пока не получит от пациента письменных объяснений своих претензий.
Однако, несмотря на наш конфликт, а также на явное улучшение самочувствия и отсутствие симптомов неблагополучия, С.В. отказался покинуть больницу и продолжал уверять меня, что находится на грани жизни и смерти. Дело кончилось тем, что я прислал санитара из отделения кардиологии, который упаковал вещи С.В. и доставил его в одну из гостиниц Бостона. С.В. покорно следовал за санитаром, бубня себе под нос, что это не лучший способ обращения со смертельно больным пациентом.
Пребывание С.В. в Бостоне обернулось настоящим кошмаром. Почти каждый день он проходил врачебный осмотр, и, похоже, добрая половина моих подчиненных занималась его ле-чением. Он заваливал секретарш цветами и шоколадом по поводу и без повода, водил их обедать в самые шикарные рестораны, дарил весьма дорогие подарки. В обмен он получал самую подробную информацию обо мне, не обходя вниманием и мою семейную жизнь.
Когда я спросил, не собирается ли он вернуться в Лондон, С.В. ответил, что это будет зависеть от того, соглашусь ли я сопровождать его. Я категорически отказался, подчеркнув, что об этом не может быть и речи. С.В. философски заметил, что готов ждать сколько угодно. И я понял, что он вполне серьезен. Узнав, что я направляюсь с делегацией кардиологов в Москву, С.В. начал упрашивать меня изменить маршрут и лететь через Лондон.
Его мольбам не было конца, и я сдался. Мысль о том, что он навсегда поселится в моей клинике, была непереносима. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы объясниться в агентстве, спонсирующем перелет, и обменять билеты. Но С.В. опять остался недоволен. Свою следующую претензию он предъявил в виде вопроса:
— Что я, ради всего святого, буду 24 часа делать в аэропорту Хитроу, если только вы не вынудите меня нарушить традиции? Вы хотите, чтобы я презрел священную субботу?
— Что вы имеете в виду? — спросил я, чувствуя, что мое раздражение нарастает с каждым произнесенным словом.
Он ответил, что, судя по дню отлета, в Лондон мы прибудем в пятницу вечером, после захода солнца. Ортодоксальным евреям не разрешается путешествовать и вообще заниматься какой-либо деятельностью в течение 24 часов после заката солнца в пятницу, и С.В. вовсе не собирался нарушать это правило. Он заявил, что не сможет покинуть аэропорт, купить еды, воспользоваться туалетом, так как там, скорее всего, стоят автоматы и придется расплачиваться мелкими монетами, которых у него нет. Он ныл не переставая и говорил, что ему придется тихо сидеть в углу, изнывая от голода и холода. В результате мой благородный жест обернулся настоящим издевательством. Мне ничего не оставалось делать, как перенести отлет из Бостона на день вперед.
В бостонский аэропорт С.В. привез тот же самый раввин из Нью-Йорка, который встречал его из Лондона несколькими месяцами раньше. Пожилой человек совсем выбился из сил, но С.В. пожелал на прощание осмотреть достопримечательности Бостона, по которым он будет сильно скучать. Но, невзирая ни на что, раввин был исполнен благодарности за то, что его удостоили привилегии сопровождать этого бывшего инвалида!
В аэропорту моя жена Луиза отвела С.В. в сторону и попросила его дать мне поспать в самолете. «Доктор Лаун, — сказала она, — провел несколько бессонных ночей с тяжелобольными пациентами. Он очень устал». На это С.В. ответил, что в его планы входит занимать меня разговорами в течение всей ночи. «Таким образом, —: заметил он, — доктор Лаун сможет наверстать упущенное и ответить на мои многочисленные вопросы, которые он так долго игнорировал». И он извлек увесистый блокнот, в котором, по его словам, содержались «вопросы к профессору». Перед посадкой в самолет Луиза проинформировала меня о далеко идущих планах С.В.
Как только мы сели в кресла, я снял наручные часы и поднес их к самому носу С.В.
— Это часы с будильником, — сказал я, четко выговаривая каждое слово. — Я даю вам ровно час, начиная с этой минуты. Если в течение часа я дважды услышу один и тот же вопрос, то немедленно прекращаю разговор.
С.В. был явно испуган.
— Вы не можете так поступить со мной. Я столько недель ждал этого случая! Я настаивал на совместном полете только потому, что хотел получить ответы на жизненно важные для меня вопросы. Дайте мне хотя бы два часа.
Я согласился, и он засыпал меня вопросами, на которые я уже отвечал бесконечное число раз. По прошествии часа я отвернулся от него, надеясь урвать хотя бы пару часов сна. Но этот номер не прошел. С.В. постучал меня по плечу и спросил, готов ли я защищать честь про-фессии врача.
— Она не требует защиты, — ответил я.
— Нет, требует, — настаивал С.В.
— Каким образом?
— Ни один врач не может обыграть меня в шахматы, — заявил он.
— А я смогу, — сердито бросил я, хотя не был большим специалистом по шахматам и не играл в них больше десяти лет. С.В. достал шахматную доску, и мы начали игру. Через 13 ходов я поставил ему мат. Проворчав, что мне просто повезло, он потребовал сыграть еще раз. Я согласился и поставил ему мат через 11 ходов. Когда С.В. стал настаивать на третьей партии, я заявил, что двух выигрышей вполне достаточно, чтобы он отстал от меня на всю оставшуюся жизнь. «Это стоит того, чтобы больше не подвергаться вашему жестокому обращению. Вы тигр, принявший обличье заботливого врача», — сердито пробурчал С.В.
Времени на сон не оставалось. В иллюминатор уже заглядывало восходящее солнце, наполнившее салон ярким утренним светом. Командир корабля объявил, что мы совершим посадку в аэропорту Хитроу через час. С.В. был свеж и бодр, словно вовсе не нуждался в сне. Он преподнес мне еще одну неожиданную новость. Оказалось, что он организовал для меня прием, на который пригласил лучших врачей Лондона. Прием должен был состояться в ресторане «Карлтон» в половине первого. У меня уже не осталось сил бороться с ним, и я только попросил перенести прием на час позже, с чем он немедленно согласился. Я понял, что теперь С.В. в полной моей власти.
В половине второго он ждал меня в лимузине с шофером, чтобы отвезти в ресторан. Накрытый стол поразил меня обилием деликатесов и изысканных вин. К сожалению, ни один из врачей не спросил С.В. о его лечении и выздоровлении. Самый большой интерес вызвали новые технологии, которые в то время начали применять в моей бостонской больнице. В конце приема С.В. предложил мне прогуляться, заметив, что это способствует пищеварению. Сам он почти не притронулся к еде.
Прогулка растянулась на несколько часов, и я продрог. Мы зашли в большой лондонский магазин, где, как выяснилось, моего пациента знали все продавцы и клерки. Они тепло приветствовали его, поздравляли с выздоровлением и говорили комплименты по поводу его цветущего вида. На это С.В. неустанно повторял, что он очень больной человек, после чего громко объявил: «Это мой американский доктор, профессор Лаун из Гарварда».
В конце дня я наконец-то избавился от своего странного пациента. Я провел с ним полные 24 часа, и теперь мне требовалась неделя, чтобы восстановить силы.
Десятого августа 1975 года С.В. написал мне: «Бостон замечательный город, я прекрасно отдохнул в нем. Возможность наблюдать вашу работу, ваш несравненный научный подход к кардиологии была для меня подарком. Я преклоняю голову перед вашим талантом.
В течение жизни я встречался со многими кардиологами, но ни один из них не проявлял такого интереса к моей личности, такого гуманизма и тепла, как вы и ваши сотрудники. Моя благодарность настолько велика, что я не могу выразить ее словами».
Перед этим, в июне, он написал моей секретарше: «Мое путешествие с доктором Лоуном было очень интересным и приятным. Ни он, ни я во время перелета не спали. Бедняга, он испытал напряжение, сравнимое с гестаповскими пытками, и не имел возможности сбежать от меня. Я спрашивал его о семье, родителях, дядьях и тетках, о детях, о религии, политике и тому подобном... но я сделал большую ошибку, попросив его сыграть со мной в шахматы. Было интересно наблюдать, как неожиданно преобразился этот добрый и мягкий человек. Его игра была сильной, быстрой и азартной. Должен признать, этот парень разделал меня под орех».
В течение последующих 13 лет С.В. несколько раз прилетал в Бостон. Он просил подобрать ему новые лекарства, но мне кажется, что главной причиной этих дорогостоящих поездок был поиск человеческого участия. Он вел себя как подросток, жаждущий понимания родителей. Кроме того, ему хотелось услышать от меня, что он будет жить. И хотя мои прогнозы были более чем оптимистичными, мне ни разу не удалось отговорить его от очередной поездки. Мы часто беседовали по телефону, и каждый раз, когда я заговаривал о нецелесообразности его приезда, С.В. заявлял, что я хочу избавиться от больного в критическом состоянии. Все это повторялось много раз, до тех пор, пока я не сдавался и разрешал ему приехать.
Я старался не сообщать С.В. о своих визитах в Лондон, но он всегда узнавал о моем приезде и устраивал для меня какое-нибудь потрясающее развлечение. Однажды на открытие сезона в лондонской опере он снял для нас целую ложу рядом с королевской. Мы сидели совсем близко от королевы Елизаветы и принца Чарльза. Позже я узнал, что самые дешевые билеты в тот день стоили сто долларов. Он купил десять самых дорогих мест. Где он брал столько денег, было для меня абсолютной загадкой. Сам С.В. никогда не раскрывал своего секрета.
Иногда я не сообщал секретарям, где собираюсь остановиться в Лондоне. Все было напрасно. С.В. всегда находил меня. Помню, как однажды я прилетел в Лондон поздно ночью и в самый последний момент решил сменить отель, надеясь, что это собьет С.В. со следа. Войдя в свой номер, я вздрогнул: на столе стоял букет роскошных роз и лежала приветственная карточ-ка, подписанная его именем. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Мне казалось, что С.В. находится рядом и смотрит на меня.
Прошло 13 лет с того дня, как я впервые увидел его. Несмотря на все сложности, его состояние здоровья было вполне удовлетворительным. То, что он выжил, было чудом, загадкой, как, впрочем, все связанное е этим человеком. Кем был С.В.? Где он брал такие большие деньги, нигде не работая? Почему люди всегда помогали ему? В чем заключалась его власть над людьми? Почему так много людей восхищались им? Неужели он действительно был ламедвовником, одним из 36 мужчин, для которых нет ничего невозможного?
В конце января 1987 года я вдруг почувствовал настоятельную необходимость записать историю С.В. Не успел я закончить свой труд, как из Лондона мне позвонил его кардиолог. Первого февраля С.В. неожиданно почувствовал себя плохо. Всю ночь у него держалась высокая температура. Его немедленно госпитализировали. Анализ крови показал наличие стафилококков. Ему начали делать инъекции антибиотиков, но на следующий день у него развился септический шок и отказали почки. Во время срочной операции на сердце египетский хирург обнаружил, что оба клапана, митральный и аортальный, сильно повреждены в результате бактериального эндокардита. Их заменили протезами, но у С.В. начались сильные фибрилляции, те самые, из-за которых мне пришлось давать ему свою первую консультацию. Вскоре его состояние резко ухудшилось. Ему ввели внутривенно большую дозу препарата от аритмии, но почти сразу после инъекции С.В. умер.
Смерть этого человека причинила мне сильную боль. Я чувствовал пустоту, будто потерял что-то не вполне понятное, но очень нужное. С его появлением моя жизнь стала совершенно непредсказуемой и, как ни странно, более защищенной. Почему мне понадобилось написать его историю именно в январе, когда я был занят другими делами? Почему именно в это время? Неужели я не мог подождать? А может быть, я писал потому, что «знал» о его болезни еще до ее проявления? Не стал ли мой рассказ главной причиной смерти С.В., ведь о ламедвовниках нельзя никому рассказывать?
Его жизнь в Англии оборвалась так же, как и началась — с бактериального эндокардита. Причиной смерти были неконтролируемые фибрилляции предсердий, та самая аритмия, из-за которой мы познакомились 13 лет назад. Число 13 у ортодоксальных евреев считается священ-ным.
Моя секретарша была близко знакома с С.В. и держала его в курсе всех моих дел. Когда я попытался расспросить ее о нем, она сказала только одну фразу: «Он был очень загадочным человеком».
Я до сих продолжаю ломать голову, пытаясь объяснить себе природу влияния, которое он оказывал на меня и всех остальных. Оно отражает сложное взаимодействие множества областей знаний, причем наука занимает в них самое скромное место. Его история — это пример необычных взаимоотношений между врачом и пациентом, изменивших жизнь и того и другого.


ЧАСТЬ VI
ИСКУССТВО БЫТЬ ПАЦИЕНТОМ

КАК ЗАСТАВИТЬ ВРАЧА СЛУШАТЬ

Врач обязан владеть искусством общения, позволяющим ему понять другого человека. Тогда полученная от пациента информация может значительно дополнить данные научных изысканий. Пациент в свою очередь также должен обладать искусством общения с врачом. Если он хочет, чтобы его вылечили, ему необходимо уметь заставить врача не только лечить, но и исцелять.
Исцеление невозможно без равноправия. Это ключевой элемент взаимоотношений врача и пациента. Не менее важно и взаимное уважение, основа доверия. Пациент хочет, чтобы в нем видели человека, а не воспринимали его как оболочку, под которой скрывается болезнь.
Все врачи разные, как и люди вообще, однако есть несколько основных принципов, из которых состоит искусство быть пациентом. 

Во-первых, по-моему, необходимо знать, что медицина не всесильна и не стоит ждать от нее чудес. Важно понимать, что возможности науки небезграничны, особенно в том, что касается лечения человека. Как бы далеко в этом вопросе ни продвинулись ученые, всегда останется некая область, не охваченная научным знанием. Медицина никогда не сможет предотвратить смерть или процесс старения, не сможет полностью исправить последствия катастрофы или ликвидировать врожденные дефекты.
Сегодня научная медицина все еще не в состоянии справиться с такими хроническими заболеваниями, как артрит, болезнь сердца, нервные и аутоиммунные Заболевания, многие виды рака. Наука развивается быстрыми темпами, но до полного понимания природы этих заболеваний еще далеко. Они не поддаются лечению, но их нужно лечить и, как правило, в течение всей жизни. Лечение в данном случае направлено на облегчение симптомов, уменьшение, если воз-можно, скорости развития заболевания или его стабилизацию: Эта цель может быть достигнута толькр тогда, когда пациент не ждет от врача несбыточного.
Однако сегодня пациенты хотят от врачей именно чуда. Им недостаточно только уменьшения проявления симптомов, чаще всего они требуют, чтобы им предложили несуществующий метод лечения. Такие необоснованные надежды подогреваются претенциозными заявлениями представителей медицинской индустрии и неправильным поведением некоторых врачей, мнящих себя богами.
Нереальные ожидания приносят еще больше неудовлетворенности тем людям, чье заболевание не удается диагностировать. Опыт показывает, что существует множество симптомов, происхождение которых не известно никому. Но сообщество врачей частично решило эту проблему созданием массы бессмысленных диагнозов, призванных замаскировать незнание и некомпетентность.
Недаром Бернард Шоу писал, что «все профессионалы в заговоре против мирян».
Вот простой пример. Когда врач ставит диагноз «гипертоническая болезнь», пациент считает, что у него вполне понятное, изученное, распространенное заболевание. Этот диагноз поставлен почти 50 миллионам американцев. Но дело в том, что на медицинском языке слово «болезнь» в данном случае следует читать как: «я понятия не имею о причинах такого состояния». Врачи часто блуждают во мраке незнания, но не в силу недостатка образования, а потому, что наука еще не проникла в эти области.
Чем беспомощнее ученые, тем более изобретательными становятся врачи, создавая диагнозы. На них даже существует мода, как на одежду. К примеру, с незапамятных времен люди страдали от слабости, постоянной невысокой температуры, головной боли и нарушений сна. Се-годня совокупность этих симптомов называется синдромом хронической усталости, хотя этот диагноз является лишь случайным набором слов, а вовсе не точным определением. Эти симптомы могут наблюдаться при самых разнообразных заболеваниях, включая вирусные, иммунные, нервные, эндокринные и психические. Такой расплывчатый диагноз не дает шансов на понимание патогенеза основного заболевания. Более того, если у пациента не определяются органические причины возникновения этих симптомов, их списывают на психологические факторы, и пациент в результате остается один на один с мучающим его заболеванием.
Особенно много вымышленных диагнозов в кардиологии, которой я посвятил всю свою жизнь. Когда у пациента с шумами в сердце наблюдаются учащенное сердцебиение, тяжесть в груди и различные проявления беспокойства, это состояние диагностируется как пролапс митрального клапана. Но совокупность перечисленных симптомов известна давно, и еще 160 лет назад английский врач Джон Кальтроп Вильяме назвал их «нервными и симпатическими пальпитациями сердца». Во времена американской гражданской войны между Севером и Югом это состояние называлось синдромом Дакоста. Позднее сочетание этих же симптомов носило следующие названия: возбужденное сердце, солдатское сердце, нейроциркуляторная астения, синдром гипервентиляции и гиперкинетическое сердце.
После появления ультразвуковых методов исследования обнаружилось, что у некоторых пациентов с этими симптомами во время сердечных сокращений происходит волнообразное вздымание митрального клапана. Немедленно появился новый диагноз — пролапс митрального клапана. Физиологическое отклонение быстро превратилось в заболевание. Все неблагополучные исходы стали приписывать именно ему, тем самым подтверждая, что какое-то медицинское вмешательство все же осуществлялось. Однако 99,9 процента людей с этим нарушением живут долго и ведут нормальный образ жизни, так как оно не более опасно для здоровья, чем вес-нушки.
Это еще один пример того, что ученые не выносят вакуума и стараются придумать хоть какое-то объяснение тому, что видят и с чем сталкиваются. С их точки зрения, лучше плохое объяснение, чем признание своего непонимания и незнания. На самом же деле, пролапс митрального клапана, как и синдром Дакоста, не более чем бессмысленный набор слов.
Похожая картина наблюдается в том случае, когда медики пытаются списать непонятные им симптомы на счет вирусных или послевирусных заболеваний. Чаще всего они вполне доброкачественны и через некоторое время проходят сами по себе, не вызывая осложнений. По крайней мере, в них нет большого вреда в отличие, например, от гипертензии, которая без лечения приводит к осложнениям, опасным для жизни. В этой игре в диагнозы могут, как ни странно, выиграть и врач и пациент. Пациент, которому поставили ничего не значащий диагноз, может испытывать удовлетворение от того, что первый шаг к исцелению уже сделан. Для врача же это представляет психологическую ценность, так как он, поставив такой диагноз, сохранит уважение к себе и не потеряет контроля над пациентом. Но если состояние больного не улучшается, если бесконечные анализы и дорогостоящие процедуры не дают достаточной информации для назначения лечения, гнев пациента в первую очередь обращается именно на врача, а не на состояние современной науки.
Пациент должен понять, что многие недомогания часто вызываются не заболеванием, а современным напряженным образом жизни. В нашей отрицающей смерть культуре люди стремятся купить счастье любой ценой. Чем быстрее пациент поймет, что врач не является торговцем счастьем, тем эффективнее окажется помощь этого врача. Психиатр Виктор Франкель ввел понятие негативного счастья. Негативное счастье — это освобождение от страданий. Поэтому от врачей следует в первую очередь требовать именно освобождения от страданий, а не иллюзорного счастья.
Мы часто обращаемся к медицине, когда требуется восстановить то, что пострадало в результате социальных катаклизмов. В обществе потребителей, где все продается и покупается, к медицине прибегают для того, чтобы избавиться от постоянно нарастающего отчаяния. Неудовлетворенность работой, переживания из-за детей и их будущего, стрессы — все это очень трудно диагностировать, а многие врачи не имеют ни времени, ни желания докапываться до истинных при-чин болезней своих пациентов. Если на пути этих людей не встретится внимательный и чуткий доктор, который поможет снять симптомы и научит бороться с жизненными неприятностями, то они обращаются к представителям нетрадиционной медицины и часто попадают в руки шарлатанов.
Но я считаю, что здравомыслящий пациент, который не ждет от медицины чудес, сумеет найти свой путь к выздоровлению. Человек, страдающий хроническим заболеванием, не обязан спрашивать врача о физиологических изменениях в своем организме или биохимических аспектах болезни. Он должен иметь ясное представление о том, что его заболевание хроническое и лечение требует высокопрофессионального подхода. Врач же должен ответить пациенту на следующие шесть вопросов:
1. Ясно ли он понимает природу проявляющихся симптомов и существует ли способ их лечения?
2. Если болезнь неизлечима, можно ли тем не менее, облегчить ее проявления?
3. Если болезнь опасна для жизни, сколько приблизительно можно с ней прожить?
4. Если она не опасна для жизни, то может ли состояние стабилизироваться или будет прогрессировать? Если да, то с какой скоростью?
5. Какие осложнения возможны при данном заболевании и как их избежать? Как это отразится на образе жизни?
6. Может ли изменение образа жизни существенно повлиять на развитие болезни?
Не всегда можно точно ответить на эти вопросы, но даже приблизительные ответы представляют большую ценность. И еще одно замечание. Врач может с высокой степенью точности предсказать тот или иной исход заболевания для тысяч пациентов, но в каждом конкретном случае возможны значительные отклонения от среднестатистических данных. Самое сложное в профессии врача — определить, насколько прогноз для того или иного пациента отклонится от статистики. Если же в течение нескольких месяцев улучшения не наступит, следует обратиться к другому врачу, обладающему большим опытом в лечении этой болезни.
Накапливая клинический опыт, врач развивает в себе способность анализировать и сопоставлять, причем часто делает это неосознанно. Изучая состояние пациента, врач на основе аналитического подхода может сделать настоящее открытие и добиться великолепных результатов.
Похоже, мои рассуждения завершили круг. В манере, типичной для любого человека, я пришел к противоречию с самим собой. Я начал с того, что предостерег от излишних надежд на медицину, а закончил рассуждениями о возможности медицинского чуда. Но это противоречие больше умозрительное, чем реальное. Лечение может быть невозможным, но совсем не обяза-тельно, что невозможно исцеление. Медицинская наука имеет свои границы, надежда — нет. Я верю словам доктора Эдварда Трюдо, который сто лет назад сказал: «Иногда лечить, часто приносить облегчение, всегда успокаивать». Чудо заключается именно в возможности успокаивать и исцелять.
Я убедился в этом на примере моей пациентки, миссис Дж. Эта 70-летняя женщина последние пять лет страдала от приступов фибрилляции предсердий. Многочисленные лекарства и их комбинации либо оказывались бесполезными, либо приводили к серьезным осложнениям. После каждого приступа аритмии она в течение нескольких дней приходила в себя и, не имея сил выйти на улицу, фактически превратилась в затворницу. Когда я выслушал ее, мне стало ясно, что все возможности диагностики и лечения уже использованы. Я не мог придумать ничего нового, но уверенно сказал, что помогу решить ее проблему, и сам удивился своей беспочвенной уверенности. Однако я оставил себе небольшую лазейку, предупредив миссис Дж., что лечение займет много времени.
Когда она пришла ко мне спустя несколько месяцев, ее состояние намного улучшилось. Основания для этого были вполне очевидны, ведь я уверил миссис Дж., что ее аритмия — неприятное, но совсем не опасное явление, и отменил почти все ранее назначенные лекарства. Теперь она спокойно спала по ночам, и хороший сон способствовал тому, что приступы стали менее интенсивными. Кроме того, на случай приступа я назначил ей повышенные дозы препарата наперстянки. Поэтому во время приступа частота сердцебиений у нее была не такой сильной, и она спокойно переносила его. И хотя равная причина аритмии так и осталась невыясненной, миссис Дж. смогла вернуться к нормальной жизни.
Но такой результат был не только моей заслугой. Сама пациентка во многом способствовала улучшению состояния своего здоровья. Она хотела не столько получить лечение, сколько облегчить свое состояние, и именно поэтому я сумел ей помочь.
Если пациент готов к тому, что ему окажут помощь, пусть даже незначительную, задача врача во многом облегчается. Между врачом и пациентом устанавливаются взаимоотношения, основанные на взаимном уважении и понимании, а это всегда способствует успешному исцелению.
Один архитектор сказал, что архитектура — это божественное в деталях. Данное выражение справедливо и для медицины. Любой человек может почувствовать себя беспомощным, столкнувшись с механизированной и бюрократической системой современной медицины. Чтобы обрести некоторую уверенность, пациентам необходимы большой опыт, терпение, здравый смысл и настойчивость, но даже всего этого не всегда оказывается достаточно. Современная система здравоохранения сместила акцент своих интересов с помощи больным на достижение экономической выгоды. Чтобы выявить проблемы конкретного пациента, требуется время. Врачи же стараются работать как можно быстрее и сокращают время, отведенное на общение с пациентом. Погоня за дополнительной прибылью ущемляет как автономию врача, так и право пациента знать, что с ним, и возможность испробовать различные методы лечения. В результате процесс лечения затягивается, т.е. становится менее эффективным, но более выгодным с позиции экономики.
Значительные трансформации, происходящие в сфере здравоохранения, сопровождаются громкими заявлениями о том, что благо пациента превыше всего. Очень часто эти заявления даже подтверждаются документально. Чтобы сгладить острые углы механизированной системы, привлекаются специалисты, следящие за соблюдением прав пациентов и исполнением медиками их этического долга.
Тесная связь с экономикой привела к тому, что в каждой больнице работает разветвленная бюрократическая сеть, состоящая из менеджеров, бухгалтеров и адвокатов, причем порой их гораздо больше, чем врачей. Во главу угла ставится эффективность работы с каждым отдельным пациентом и со всеми пациентами вместе. Компьютер выдает информацию об оптимальном методе лечения любого заболевания, отнесенного к определенной диагностической категории. Такая стандартизация тем не менее принесла и положительные изменения. Качество медицинских услуг заметно улучшилось, стало меньше врачебных ошибок, назначение ненужных процедур свелось к минимуму, появились базы данных, позволяющие сравнивать и анализировать конкретные сложные случаи. Однако врач, не придерживающийся этой генеральной линии поведения, оказывается под гнетом экономических факторов или под угрозой потерять работу и в результате превращается в лаборанта, обслуживающего конвейер, эффективность работы которого определяется количеством пропущенных через него пациентов.
Оказавшись частью этой системы, пациент стремится добиться индивидуального подхода. Это далеко не простая, но достижимая цель. 
Во-первых, врачи до сих пор являются главными фигурами в медицине, и это дает возможность маневра. Настоящие профессионалы в современной системе здравоохранения чувствуют себя неуютно, поскольку их все-таки учили, может быть, и не слишком хорошо, подходить к каждому пациенту индивидуально. Поэтому они не могут рассматривать пациентов как некую безликую массу. Большинство врачей гордятся своей компетентностью и хотят, чтобы их ценили как профессионалов. Играя на этих чувствах, пациент может извлечь для себя значительную выгоду.

Вторым важным фактором является то, что в рыночной системе медицина представляется как индустрия, которая выше всего ставит интересы потребителя. Привлечение новых потребителей, таким образом, зависит от того, насколько они удовлетворены работой этой индустрии. Страх системы здравоохранения перед дурной славой дает пациентам возможность манипулировать ею.
В современных условиях первый визит к врачу приобрел гораздо большее значение, чем он имел в прошлом. Врач и пациент впервые имеют возможность оценить друг друга. Врачу нужно как можно быстрее поставить предварительный диагноз, назначить анализы и процедуры, которые смогут подтвердить его, а также выбрать правильный курс лечения. Возможно, ему придется направить пациента к другим специалистам, на инвазивные процедуры или в больницу.
Так как пациент является носителем главной информации, постановка диагноза во многом зависит от его рассказа во время первого визита. Работа врача будет намного эффективнее, если пациент ясно и четко изложит ему свои проблемы. Говоря проще, первый визит преследует две цели: сфокусировать внимание врача на нужной проблеме и вызвать у него симпатию к больному. Последнее особенно важно.
Чтобы первое знакомство было плодотворным, пациент должен обратить особое внимание на количество отводимого ему времени. Многие пожилые люди, располагающие свободным временем, теряются в обстановке, когда дорога каждая минута. Некоторые не понимают, насколько силен временной прессинг в современной клинике, где каждый стремится работать с максимальной продуктивностью. Вряд ли пациенты смогут здесь что-либо изменить. Но учитывая ог-раниченность врача во времени, они мгновенно завоюют его симпатию.
Мой опыт научил меня тому, что первое впечатление врача складывается не только из медицинской проблемы пациента, но и из его личных качеств. Однако эмоциональное реакция врача определяется не столько характером, сколько манерами того человека, с которым ему приходится иметь дело. Если пациент словоохотлив и тянет время, врач начинает думать о том, что !может выбиться из графика.
В кабинете врача не стоит разваливаться в кресле, словно вас пригласили на чашечку чая. Врач, предчувствуя, что ему предстоит долгая беседа, будет больше озабочен не вашим здоровьем, а тем, как сократить время визита. Расслабившийся в кресле пациент с толстой пачкой бумаг в руке сразу настораживает любого врача. Благоприятное первое впечатление может существенно повлиять на взаимоотношения пациента и врача, а также на ход лечения. Если, войдя в кабинет, вы быстро пройдете вперед, не отвлекаясь на дипломы, развешанные на стенах, или предметы, разложенные «а столе, то обеспечите предпосылки для продуктивной и серьезной беседы.
Несобранность очень вредит пациентам. В худшем случае им поставят неправильный диагноз, не имеющий никакого отношения к настоящему заболеванию. Последствия этого часто крайне неприятны. Людям выписывают не те лекарства, подвергают нежелательным исследованиям и, что хуже всего, опасным инвазивным процедурам. Безусловно, в любых обстоятельствах основная ответственность лежит на плечах врача. Но пациент, знающий о такой потенциальной опасности, уже имеет некоторые гарантии того, что он не станет жертвой собственной неорганизованности.
Хочу особо подчеркнуть, что пациенту очень важно точно обозначить свою главную проблему. Для этого необходимо сконцентрировать внимание на причинах, которые привели его в кабинет врача. Эти причины врачи называют главной жалобой. Лучше всего описать свои симптомы до, а не во время визита. Часто список жалоб можно сравнить с огромным стогом сена, в котором спрятано несколько игл нужной информации. Вполне понятно, что, когда человек несколько недель ждал встречи с врачом, он стремится полностью излить ему душу, но, на мой взгляд, это серьезная ошибка. Если у пациента слишком много жалоб, особенно если они кажутся не связанными друг с другом, врач может заподозрить в нем ипохондрика или предположить, что его заболевание носит психосоматический характер. С этого момента проблема пациента считается тривиальной, и ее становится очень трудно определить.
Перед первым визитом к врачу необходимо тщательно продумать основные пункты разговора и то, как их лучше подать. Очень часто это вызывает трудности даже у весьма подготовленных и образованных пациентов. Язык органов очень трудно перевести на любой разговорный язык. Кажется, что никакие эпитеты не могут выразить ваше состояние. Пациенты часто сами ставят себе диагнозы, основываясь на предположениях соседей или, что чаще, на сведениях, почерпнутых из средств массовой информации. Мотив этого очевиден — люди хотят помочь врачу быстрее определить, что с ними случилось. Но они совершают большую ошибку, так как в результате могут получить неправильное лечение. Загруженный работой и экономящий каждую минуту врач может принять этот диагноз на веру.
Вот случай, прекрасно иллюстрирующий опасность самостоятельной диагностики. Миссис Т., пожилая женщина 80 с лишним лет, долгое время страдала от ортостатической гипотензии. Каждый раз, когда ей приходилось вставать, она испытывала приступы такого сильного головокружения, что едва не падала в обморок. В результате она оказалась прикованной к постели и впала в глубокую депрессию. Она принимала множество лекарств от стенокардии, которые способствовали снижению кровяного давления.
Вначале я не усомнился в целесообразности назначения этих лекарственных препаратов, так как до меня миссис Т. наблюдалась у очень опытного кардиолога. Но после внимательного осмотра и продолжительной беседы мне стало ясно, что у нее нет никаких признаков стенокардии, а боль в груди вызвана артритом и скелетно-мышечными проблемами.
Когда я попытался выяснить, откуда взялся такой диагноз, пациентка призналась, что сама предложила его доктору. Она сравнила свои симптомы с симптомами приятеля, перенесшего приступ стенокардии, и решила, что у нее именно это заболевание. Позже она выяснила еще кое-какие подробности и во время первого визита с такой уверенностью сообщила врачу свои выводы, что тот ни на минуту не усомнился в диагнозе и прописал ей обычные средства, помогающие при стенокардии. Лекарства не подействовали, и во время последующих визитов к ним добавились новые. Когда миссис Т. почувствовала, что ее состояние с каждым днем ухудшается, она решила узнать мнение другого врача и обратилась ко мне. Как только все лекарства были отменены, головокружение тут же прекратилось, а боль в груди перестала казаться непереносимой.
Многие пациенты поплатились жизнью за то, что сочли ректальное кровотечение признаком геморроя, а врач, согласившись с их диагнозом, не смог распознать рак толстой кишки. Однако в основном самостоятельно поставленные диагнозы не столь зловещи. Чаще всего люди определяют у себя грыжу или какое-нибудь другое неопасное заболевание. Но в любом случае врач не должен идти на поводу у пациента, так как его долг — серьезное обследование больного и выяснение действительных причин его недуга. Если пациент не станет играть роль врача, то избавит себя от опасности стать жертвой неправильного лечения.
Лучше всего, если пациент точнее опишет врачу симптомы, время их проявления, продолжительность, предвестники и способы, которые помогают с ними справиться. Это укажет ему правильный путь к постановке диагноза.
Не следует привлекать врача к обсуждению различных мнений других специалистов. Некоторые пациенты начинают свой визит примерно с такого вопроса: «Не могли бы вы объяснить, почему доктор А. совершенно не согласен с доктором Б,?», словно разрешение этого противоречия сделает проблему пациента более понятной. Очень часто довольно трудно определить, почему кто-то пришел к тому или иному выводу, особенно если неизвестно, какая этому предшествовала цепочка рассуждений.
Во время беседы врач старается выяснить, что именно происходит с пациентом. Это довольно трудная задача, решение которой требует четких и недвусмысленных ответов на поставленные вопросы. Но часто добиться этого бывает очень нелегко.
— На скольких подушках спите? — спрашивает врач. Этот простой вопрос требует ответа, состоящего из одного слова. Но все обстоит иначе.
— Десять лет назад после операции на роговице мне пришлось спать вообще без подушек. А когда у меня была грыжа, спал на трех.
— А сейчас? — следует наводящий вопрос.
— На одной.
Иногда путь к правильному ответу бывает еще более запутанным. Лучше избегать воспоминаний о своем прошлом клиническом опыте. Не все, что было в прошлом, стоит помнить и тем более испытывать еще раз. Чем короче и точнее ответ, тем меньше вероятность того, что пациент столкнется с бездумной технологией. Многие врачи считают, будто использование технических новшеств — самый выгодный и быстрый способ, заменяющий по информативности об-щение с пациентами.
Не нужно задавать врачу общие медицинские вопросы, особенно если они имеют весьма отдаленное отношение к конкретной проблеме. Тем, кто хочет повысить свой уровень медицинских знаний, лучше пойти на курсы при медицинском колледже или прочитать учебник по медицине. Но даже после этого не стоит думать, что знание какой-либо области медицины помо-жет поднять уровень общения с врачом или защитить интересы пациента. Такие идеи в основном пропагандируются комплексом индустриальной медицины. В результате у человека развивается ипохондрия, и он становится активным потребителем медицинских услуг.
Даже если пациент рассуждает на медицинские темы без умысла, это сильно отвлекает врача. Одной из составных частей искусства быть пациентом является умение держать свои мысли при себе.
Хорошо, если пациент лучше принесет на прием все свои лекарства. Это гораздо лучше, чем точный ответ на вопрос о том, какие препараты он принимает, сколько раз и когда. Полная информация о принимаемых лекарствах помогает избежать назначения аналогичного препарата, имеющего другое название. Соблюсти интересы пациента также помогают точные записи о действии того или иного лекарства. Это защищает его от вероятности интоксикации.
Чтобы добиться от ситуации максимальной отдачи, желательно прийти к врачу в сопровождении кого-нибудь из членов семьи. Он поможет точнее запомнить. то, о чем шла речь во время визита, какие сделаны выводы, какое лечение назначил врач. В присутствии близкого человека пациент обычно более раскован и без излишней робости может расспросить врача о целесообразности той или иной процедуры, анализа и т.п. В этом случае помогут некоторые заранее заготовленные вопросы.
1. Необходим ли данный анализ, тест или процедура для подтверждения диагноза, поставленного доктором, или они являются лишь предварительным методом исследования, за которым последуют дополнительные похожие тесты?
2. Изменят ли результаты обследования способ лечения заболевания?
3. И наконец, какова стоимость анализа, теста, процедуры?
Например, если врач предлагает провести катетеризацию сердца или нечто подобное, не стоит тратить время и спрашивать, зачем он это делает. У врачей на такой случай припасен не один стандартный ответ, что-то вроде: «Медицина должна руководствоваться точными данными». Лучше задать неожиданный вопрос о том, можно ли эффективно лечить ваше заболевание без той анатомической информации, которую дает это дорогостоящее обследование. Отрицательный ответ указывает, по-моему, на то, что врач либо не обладает достаточной клинической практикой, либо является ярым приверженцем технологии. В любом случае, лучше узнать мнение еще одного специалиста. Такая необходимость сопряжена с серьезностью подозреваемого заболевания и опасностью инвазивной процедуры. Если, например, у пациента обнаружен увеличенный лимфатический узел или кровь в каловых массах, врач вполне обоснованно может порекомендовать сделать биопсию в первом случае и колоноскопию — во втором. Но катетеризация сердца обязательно окажется первой в череде весьма опасных процедур и тестов. Кроме того, коронарное заболевание можно успешно лечить, основываясь на данных неинвазивных тестов.
Современное засилье технологии обязывает пациента не принимать любое решение врача пассивно. Необходимо установить с ним партнерские отношения, главной целью которых является выработка согласованной программы действий. Желательно вести записи о своем состоянии, на основании которых врач решит, следует ли вносить коррективы в курс лечения или нет.

ВЫБОР ВРАЧА

Вот несколько практических советов тем, кто хочет выбрать хорошего врача. Любой пациент мечтает о враче, обладающем исчерпывающими научными знаниями и следящем за последними достижениями медицины. В принципе под это определение подходит любой выпускник медицинского института, который вполне может распознать заболевание и предложить наиболее эффективный метод его лечения. Некоторые медицинские светила настолько высокомерны, что пациент чувствует себя рядом с ними ничтожеством. Таких врачей трудно назвать хорошими. Пациент должен чувствовать себя с врачом так же легко, как с самым близким другом.
Вот несколько примет, по которым пациент сможет узнать, будет ли ему приятно иметь дело с данным врачом, сможет ли он уважать его и доверять ему. Пожимает ли вран руку пациенту при встрече? Этот жест является первым признаком того, что он хочет установить тесный контакт со своим подопечным. Отсутствие рукопожатия не означает, что врач не заслуживает доверия, но в его «анкету» заносится отрицательный балл. Пунктуальность во многом определяет врача как человека и свидетельствует о его уважении к другим людям. А уважение является обязательным элементом, необходимым для успешного исцеления.
Если врач постоянно опаздывает, это свидетельствует о его неорганизованности, чрезмерной загруженности и пренебрежительном отношении к времени других. Чаще всего врачи в таких случаях оправдываются тем, что задержались у тяжелобольного пациента. Но неотложная помощь редко бывает причиной систематических опозданий.
Также следует внимательно присмотреться к врачу, который позволяет телефонным звонкам прерывать беседу с пациентом. Я запретил моей секретарше во время приема соединять меня с кем-либо, за исключением неотложных случаев. У врача всегда есть время ответить на звонки в промежутке между визитами пациентов.
По-моему, самым важным фактором, влияющим на выбор врача, является его манера держаться. Врач должен излучать уверенность и оптимизм. Триста лет назад Джонатан Свифт говорил: «Самыми лучшими врачами в мире являются доктор Диета, доктор Покой и доктор Весельчак». Пациент жаждет верить в лучшее даже в тех случаях, когда его состояние прогрессивно ухудшается. Всегда есть какое-нибудь средство, с помощью которого можно уменьшить боль у смертельно больного пациента. Тяжелобольные ищут тепла и проявления человеческой заботы.
Не менее важно понять, умеет ли доктор слушать. Исследования показали, что врачи в среднем прерывают пациентов каждые 15—10 секунд. Это говорит об отсутствии терпения, времени или интереса к тому, что тревожит пациента. Если же врач задает вопросы в начале и в конце беседы, значит, он готов рассмотреть все основные проблемы. Врач, который подытоживает то, что рассказал ему пациент, действительно хороший слушатель.
Доверие к врачу укрепляется при тщательном составлении истории болезни, особенно когда он спрашивает о работе, семье и других подобных вещах. Врач должен вести себя с пациентом так, словно тот у него единственный и самый важный. И ничего страшного, если он знает, что врача ждут другие, не менее важные пациенты.
Следует с осторожностью относиться к врачу, который стремится обвинить пациента и говорит, например: «Почему вы так долго ждали?» «Если бы вы обратились ко мне раньше...», и т.п. После таких слов легко сделать вывод об отношении данного врача к искусству исцеления.
Не заслуживает доверия врач, употребляющий слова, которые ранят.
Миссис Н. было почти 90 лет. Она всегда была жизнерадостной и веселой, но однажды, после посещения гинеколога, пришла ко мне в состоянии депрессии.
— У вас обнаружили что-то серьезное? — спросил я.
— О, нет, — вздохнула она.
Все дело в том, что, когда миссис Н. вошла в кабинет гинеколога, тот спросил ее, что она тут делает. Миссис Н. удивилась: «А где же мне быть?». Тот со смехом ответил: «В таком возрасте ваше место на кладбище».
Если врач перед осмотром просит пациента полностью раздеться, это свидетельствует о его скрупулезности. Когда во время осмотра врач проверяет глазное дно, артериальный пульс на ноге и пальпирует все органы, он, скорее всего, опытный практик. Но гораздо важнее способность врача признавать свои ошибки. Умный пациент должен понимать, что практическая медицина не является точной наукой. Ошибки делают даже великие врачи. Лучший способ научиться не повторять эти ошибки — их публичное признание. Такой врач может действительно считаться лучшим.
Следует также прокомментировать проблему частых направлений пациентов к специалистам. Сто лет назад Ф.М. Достоевский жаловался в «Братьях Карамазовых»: «Опять-таки эта их манера отсылать к специалистам: мы, дескать, только распознаем, а вот поезжайте к такому-то специалисту, он уже вылечит. Совсем, совсем, я тебе скажу, исчез прежний доктор, который ото всех болезней лечил, теперь только одни специалисты и все в газетах публикуются».
Во времена Ф.М.Достоевского эта проблема только появилась, теперь же она разрослась до невиданных размеров. Если врач без особой нужды не отсылает пациента к специалистам и не применяет по любому поводу различные тесты, он заслуживает самой высокой оценки. Боль-шинство проблем вполне доступны специалисту по общим заболеваниям.
Когда необходимо обращаться к узкому специалисту? В каких случаях пациенту необходим его совет? При обнаружении у пациента специфического заболевания, требующего постоянного ухода, специалист сможет дать более конкретные рекомендации, чем врач общего профиля. Такая консультация также важна, если проявление симптомов существенно влияет на качество жизни пациента или если лечащий врач не может выяснить причину болезни. Кожные, гинекологические, глазные, ортопедические и урологические заболевания, несомненно, должны находиться под контролем соответствующих специалистов.
Пациент ищет врача, которому может спокойно изложить свои жалобы, не опасаясь в результате быть подвергнутым многочисленным процедурам. Такой врач никогда не станет рассматривать пациента как статистическую единицу, не рекомендует ему мер, способных ухудшить жизнь ради отсрочки смерти. Он не станет преувеличивать опасность несерьезных заболеваний и преуменьшать значение более тяжелых. И, самое главное, это должен быть человек, чья забота о пациентах вызвана желанием служить людям, которое он считает своей великой привилегией.

ОБ АВТОРЕ

Бернард Лаун — доктор медицины, заслуженный профессор кардиологии Гарвардского института общественного здоровья и главный врач бостонской больницы имени Бригема, один из основателей международного движения «Врачи мира за предотвращение ядерной угрозы». В 1985 году получил Нобелевскую премию мира.



Популярное издание
Бернард Лаун
УТЕРЯННОЕ ИСКУССТВО ВРАЧЕВАНИЯ
Главный редактор Л. Михайлова
Редактор О. Мельникова
Корректоры М. Мерецкова, Л. Айдарбекова
Технический редактор Б. Нефедова
Компьютерная верстка Н. Сидорской
ЛР 064134 («КРОН-ПРЕСС») от 07.06.95. Подписано в печать с готовых диапозитивов 07.05.98.
Формат 84х108/32. Печать высокая. Бумага газетная.
Гарнитура Таймс. Усл.-печ.л. 19,32. Тираж 10 000 экз.
Заказ 0433
ООО Издательский Дом «КРОН-ПРЕСС» 103030, Москва, ул. Новослободская, 18, а/я 54
По вопросам реализации обращаться по адресу: 127254, Москва, Огородный проезд, 6
Тел.: 218-30-03, 219-82-14
Отпечатано с готовых диапозитивов на Книжной фабрике № 1 Госкомпечати России
144003, г. Электросталь Московской обл., ул. Тевосяна, 25.