суббота, 4 марта 2023 г.

 4.03.23 

Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше | Автор книги - Стивен Пинкер

http://loveread.ec/read_book.php?id=91831&p=1 читать онлайн

Но книгу почитать тем более стоит — она распространяет редкий в наше время исторический оптимизм.


Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше | Автор книги - Стивен Пинкер


О чем эта книга?

Это исторический обзор факторов, способствующих снижению насилия, с объяснением причин их появления и описанием их действия во времени. Автор рассматривает всю человеческую историю под этим углом, а затем вычленяет тех «лучших ангелов», из-за которых насилие снижается, так же как и тех темных демонов, которые заставляют человека применять насилие к себе подобным.

Эта книга, пишет автор, родилась, как многое хорошее в наше время рождается, из дискуссий на форуме, где он задал вопрос своим коллегам: какая, по вашему мнению, самая недооцененная тенденция нашего времени? Проще говоря, что происходит важного, на что мы не обращаем внимания? Ему стали приходить ответы, из которых следовало, что тенденция, которую мы не видим, процесс, которого мы не замечаем, — это глобальное снижение насилия.

Стивен Пинкер ставит себя в невыгодное положение, стремясь доказать тезис, выглядящий в наше время идеалистическим или прямо нелепым. Пророки апокалипсиса всегда в цене: падение нравов и моральный регресс всякий может наблюдать на примере соседа (но никогда — самого себя), и непосредственный опыт подсказывает каждому из нас, что раньше трава была гуще, чаща чище, а все дороги вели в Изумрудный город. Но певцы прогресса перестали быть популярны с тех пор, как ушла эпоха Просвещения и потускнел культ Разума. Пытающийся доказать, что человечество с веками становится все гуманней, а нравы все мягче, выглядит как проповедник теории вечного мира из салона Анны Павловны Шерер (все читатели соглашаются с юным Пьером, что «план вечного мира есть химера»).

Однако книга Пинкера как раз об этом — на огромном и разнообразном статистическом материале автор доказывает, что во всех сферах человеческой деятельности за последние 2500 лет радикально снизился уровень насилия. Это касается как нравов войны, так и числа убийств в частной жизни, судебной пытки, пенитенциарных нравов, обращения с детьми, отношения к женщинам, сексуальным и этническим меньшинствам, животным. Пинкер как нейропсихолог отвергает тезис, что насилие составляет биологическую потребность нашего вида. Он считает, что человеку свойственно сотрудничество, что мы — социальные животные, и инстинкт подсказывает нам преимущество взаимопомощи перед насильственной конкуренцией.

Пинкер выделяет пять исторических сил, снижающих уровень насилия. Собственно, нижеследующее есть развернутое изложение известного пушкинского тезиса «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений»:

Левиафан — появление современных национальных государств, монополизировавших насилие в рамках правоохранительной и правоприменительной системы.

Торговля — технологический прогресс, сделавший возможным обмен товарами на расстоянии, благодаря чему живой покупатель стоит дороже, чем вражеский труп.

Феминизация — рост уважения к интересам и ценностям женщин.

Глобализация и космополитизм — грамотность, мобильность и медиа, расширяющие круг наших симпатий к людям, непохожим на нас.

Рационализация, власть рассудка — применение научных и рациональных подходов к решению проблем, что позволяет осознать неэффективность замкнутого круга насилия и ценность кооперации.

Тезис о глобальной и устойчивой тенденции к снижению насилия парадоксальным образом возмущает наше нравственное чувство: он звучит как обесценивание людских страданий, новости о которых ежеминутно поставляет нам информационное пространство, как призыв к самоуспокоению и социальному квиетизму. Он, кажется, легко опровергаем любой ежеминутно приходящей новостью: информационное пространство полно описанием, и каждое кажется нам возмутительным, невиданным и, что хуже, неизбежным предвестником еще более ужасной череды зол и бедствий. На самом деле и изобилие такого рода новостей, и наше ими возмущение суть не опровержения, а подтверждения центральной мысли этой книги.

Есть общий закон: когда социум начинает избывать некое зло, его в публичном пространстве становится больше, потому что на него обращают внимание. Общераспространенное, общепринятое зло не замечается. Мы обращаем внимание — обычно с возмущением — на те социальные практики, которые или уходят, или нарождаются (конечно, всегда есть риск перепутать одно с другим).

Именно исходя из тенденции снижения насилия и повышения цены жизни человеческой те плохие новости о насилии, репрессиях, смертях, которые мы видим, поражают нас гораздо сильнее, чем они поражали наших равнодушных предков, привыкших к высокой смертности вокруг себя.

Мы воспитаны в убеждении, что ХХ век был самым кровавым во всей истории человечества, что его урок — варварство всегда рядом, слой цивилизации тонок и хрупок, ничто не предохраняет нас от быстрого и радикального одичания. При всем уважении к исследованиям о банальности зла, с их выводом «палачом может сделаться любой», они заслоняют от нас банальность добра — тот факт, что само наше возмущение ужасами войны есть плод гуманности, выращенной неуклонно прогрессирующей цивилизацией. Выясняется, что по проценту убыли мужского населения самой кровопролитной была не Вторая мировая, а гражданская война в Англии XVII века. А что такое в нашем представлении английская гражданская война? Кавалеры, пуритане-«железнобокие», неподкупный Кромвель, шпаги, кружевные рукава — сплошная романтика. Этнические чистки кажутся нам изобретением ХХ века, а на самом деле многовековая тотальная резня на границах Европы или на необозримых пространствах Средней Азии и Китая просто находилась за пределами наших познаний. В этом смысле приведенные в книге таблицы выстраивающие вооруженные конфликты по количеству людских потерь, — поучительное чтение.

... «Илиада» и «Одиссея» Гомера считаются первыми великими произведениями западной литературы и занимают верхние строчки в списках обязательного для культурного человека чтения. Хотя устные предания возникли во время Троянской войны, случившейся примерно за 1200 лет до н. э., записаны они были гораздо позже, между 800 и 650 гг. до н. э. Считается, что они отражают жизнь племен и народов Восточного Средиземноморья именно в этот период .

...Но Гомер ярко описывает масштабные разрушения, производимые воинами в давние времена. Готтшелл приводит примеры образного ряда Гомера:

Холодная бронза с удивительной легкостью прорезает тела, и их содержимое изливается наружу липким потоком: сгустки мозга видны на концах дрожащих стрел, юноши трясущимися руками заталкивают обратно свои внутренности; глаза выбиты или вырезаны из черепа и незряче глядят из пыли. Острия проделывают новые входы и выходы в юных телах: в центре лба, на затылке, между глаз, в основании шеи; прорезают насквозь рты и щеки, пробивают бока, промежности, ягодицы, руки, пупки, спины, животы, соски, груди, носы, уши и подбородки… Копья, пики, стрелы, мечи, кинжалы и камни жаждут вкусить плоти. Брызжущая кровь затуманивает воздух. Мелькают фрагменты костей. Костный мозг вспухает в свежих обрубках…

И после битвы кровь льется из тысяч смертельных ран, из изувеченных тел, превращая пыль в грязь, питая полевые травы. Тяжелые колесницы, острые копыта лошадей и сандалии воинов втаптывают людей в землю так, что уже никого не узнать. Оружие и доспехи разбросаны по полю. Тела повсюду: разлагающиеся, распадающиеся, ими кормятся собаки, черви, мухи, птицы [14].

...В книге «Поругание Трои» (The Rape of Troy) литературовед Джонатан Готтшелл описывает, как велись войны в Древней Греции.

 Библия — это непрестанное прославление насилия.

...И говорил Каин с братом своим Авелем; и так случилось, что, когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. Учитывая, что население Земли насчитывало тогда ровно четыре человека, количество убийств составило 25 %, что в тысячу раз превышает соответствующий уровень в западных странах в наши дни.

...главной добродетелью тогда считалась покорность Божьей воле, а не уважение к жизни человека.

...Библия изображает мир, который, если смотреть на него нашими глазами, потрясает своей дикостью. Люди порабощают, насилуют, убивают своих ближайших родственников. Военачальники вырезают гражданских без разбора, не делая исключения для детей. Женщин покупают, продают и присваивают, как секс-игрушки. И Яхве мучает и убивает людей сотнями тысяч за неповиновение или вообще без причины. Эти зверства не единичны и ни для кого не секрет. В них замешаны все главные герои Ветхого Завета — те, кого дети рисуют фломастерами в воскресных школах. Все они вписываются в нескончаемую сюжетную линию, растянувшуюся на тысячелетия: от Адама и Евы до Ноя, патриархов, Моисея, Иисуса Навина, судей, Саула, Давида, Соломона и так далее. Согласно исследователю Библии Раймунду Швагеру, Ветхий Завет «содержит больше шестисот эпизодов, в которых говорится о народах, царях или людях, нападающих, убивающих, уничтожающих друг друга… И это не считая примерно тысячи стихов, в которых Яхве лично выступает палачом, приводящим в исполнение жестокий приговор, и множества других текстов, в которых Господь предает преступника мечу отмстителя или прямо приказывает убивать людей» [26]. Мэттью Уайт, называющий себя атроситологом (исследователем насилия), собирает базу данных, содержащую приблизительные оценки потерь в крупных войнах, массовых убийствах и геноцидах. Если верить указанным в Библии цифрам, описанные там зверства стоили жизни примерно 1,2 млн человек. (Он не включил в это число полмиллиона жертв войны между Израилем и Иудеей, описанной в 13-й главе Второй книги Паралипоменон, потому что посчитал, что такое количество убитых исторически неправдоподобно.) Жертвы Всемирного потопа добавили бы еще около 20 млн к общей сумме.

... Авторы Библии не видят ничего плохого в рабстве или в жестоких наказаниях вроде ослепления, забрасывания камнями и четвертования. Человеческая жизнь не имела никакой ценности по сравнению с бездумным подчинением обычаю и авторитету.

...Но ранние христиане думали совсем не об этом. Нет, распятие Христа — это Благая Весть, необходимый шаг к самому прекрасному эпизоду в истории. Позволив свершиться распятию, Господь оказал миру неоценимую услугу. И хотя он бесконечно могуществен, сострадателен и мудр, но не смог придумать ничего лучше для спасения человечества от наказания за грехи (в частности, первородного: все люди грешны, поскольку являются потомками пары, которая когда-то ослушалась Бога), чем позволить пронзить конечности невинного человека (своего сына, только представьте!), чтобы он медленно задохнулся в агонии. Признав, что это садистское убийство — дар высшего милосердия, люди могли удостоиться вечной жизни. А если они не способны усмотреть в этом логики, их плоть будет вечно гореть в адском огне. 

Как и в истории Иисуса, пытка считалась испытанием веры.

...Ранние христиане также прославляли пытки как справедливое возмездие для грешников. Большинство людей слышало о семи смертных грехах, перечисленных папой Григорием I в 590 г. Но немногие знают, какие казни ждут в аду тех, кто их совершает:

Гордыня: колесование.

Зависть: помещение в ледяную воду.

Чревоугодие: принудительное кормление крысами, жабами и змеями.

Похоть: сжигание на костре.

Гнев: четвертование.

Жадность: варка в котле с кипящим маслом.

Лень: яма со змеями.

И продолжительность этих наказаний, естественно, вечность.

...Благословляя жестокость, раннее христианство создало прецедент, и пытки систематически применялись в христианской Европе на протяжении тысячи лет. Если вы понимаете, что значит «сжечь на костре», «подпалить пятки», «четвертовать», «разорвать лошадьми», «выпустить потроха», «содрать кожу», «испанский сапожок», «тиски для пальцев», «удавка», «медленно поджарить», «железная дева» (пустотелая фигура, изнутри утыканная гвоздями — это название позже позаимствовала одна рок-группа ), вы знакомы с некоторыми из способов, которыми увечили еретиков в Средние века и в начале Нового времени.

...И пусть Елизавета I санкционировала все эти пытки, она остается одним из самых почитаемых монархов Англии. Ее правление называют золотым веком, когда процветали искусства, в особенности театр. Никого не удивляет, что в трагедиях Шекспира полно насилия. Но для его вымышленного мира характерен такой уровень варварства, что это шокирует и привычных ко всему сегодняшних зрителей. Генрих V, один из шекспировских героев, выдвинул следующий ультиматум, угрожая французскому поселению во времена Столетней войны:

Весь в крови, от ярости слепой,
Солдат ухватит грязною рукой
За косы ваших дочерей кричащих,
Рванув отцов за бороды седые,
Им головы о стены раздробит;
Проткнет копьем детей полуодетых , .

В «Короле Лире» герцог Корнуэльский выкалывает глаза графу Глостеру («Вон, гадостная слизь!»), а его жена Регана приказывает выбросить истекающего кровью графа из дому: «Гоните в шею! Носом пусть найдет дорогу в Дувр» . В «Венецианском купце» Шейлок получает право вырезать фунт мяса из груди своего должника Антонио в качестве неустойки. В «Тите Андронике» двое мужчин убивают третьего, насилуют его невесту, вырезают ей язык, отрубают руки. Ее отец убивает насильников, печет из них пирог, который скармливает их матери, которую тоже убивает перед тем, как убить собственную дочь за то, что ее изнасиловали. Затем убивают самого отца, а потом и его убийцу. 

...Детские книжки наводят не меньший ужас. В 1815 г. братья Якоб и Вильгельм Гримм опубликовали сборник старых народных сказок, которые были слегка адаптированы для детей. Широко известные как «Сказки братьев Гримм», они наряду с Библией и пьесами Шекспира считаются одной из самых переиздаваемых и уважаемых книг в западной литературе. И это вам не выхолощенная версия, представленная в диснеевских мультфильмах: сказки переполнены убийствами, инфантицидом, каннибализмом, нанесением увечий и сексуальными преступлениями — довольно зловещие сказочки. Например, вот вам три самые известные истории о мачехах:

• В неурожайный год отец и мачеха Гензеля и Гретель оставили их в глухом лесу, чтобы они умерли там от голода. Дети набрели на съедобный домик, в котором жила ведьма. Она схватила Гензеля и принялась его откармливать, чтобы потом съесть. К счастью, Гретель удалось запихнуть ведьму в раскаленную печь и «безбожная ведьма сгорела в ужасных муках» [44].

• Сводные сестры Золушки, пытаясь втиснуть ноги в хрустальные туфельки, последовали совету матери и отрезали себе одна пальцы, другая пятку. 

Голуби заметили кровь, и, когда Золушка вышла замуж за принца, они выклевали сестрам глаза, наказывая их за «нечестность и безнравственность слепотой на всю оставшуюся жизнь».

• Белоснежка вызвала зависть своей мачехи, королевы, так что королева приказала охотнику отвести ее в лес, убить и принести легкие и печень девушки на ужин. Когда королева узнала, что Белоснежке удалось спастись, она совершила еще три покушения на убийство: два с помощью яда и одно удушением. Когда же принц оживил Белоснежку, королева заявилась на их свадьбу, но «железные туфли для нее уже грелись на углях… Ей пришлось надеть эту раскаленную докрасна обувь и танцевать, пока не свалилась замертво».

...На дуэлях дрались такие светила, как Вольтер, Наполеон, герцог Веллингтон, Роберт Пиль, Толстой, Пушкин и математик Эварист Галуа — последние двое погибли. Приближение, кульминация и исход дуэли — источник вдохновения для литераторов: их драматические возможности использовали в своих произведениях сэр Вальтер Скотт, Дюма-отец, Мопассан, Конрад, Толстой, Пушкин, Чехов и Томас Манн.

...Любой, кто видел, как ястреб терзает скворца, как туча кровососущих насекомых мучает лошадь, как вирус СПИДа медленно убивает человека, тот представляет себе, как машины выживания бессердечно используют другие подобные им машины. Насилие в живом мире распространено повсеместно, это стандартная установка по умолчанию, не требующая дальнейших объяснений. Если жертва принадлежит к другому виду, мы называем агрессоров хищниками или паразитами. Но жертва и агрессор могут относиться к одному виду: инфантицид, убийство сиблингов, каннибализм, изнасилования и смертельные схватки наблюдаются у многих животных [62]


О Франция...!

... Вольтер по этому поводу саркастически заметил, что иностранцы судят о Франции по ее утонченной литературе и прекрасным актрисам, не осознавая, что французы — жестокая нация, приверженная «отвратительным старым обычаям»...

... животных истязали ради чистого удовольствия. В Париже XVI в. популярным развлечением было сжигание кошек — несчастное животное подвешивали над костром и медленно опускали в огонь. Как пишет историк Норман Дэвис, «зрители, в том числе короли и королевы, корчились от смеха, пока животное горело и обугливалось, воя от боли»

Книги:

Вот действительный порядок событий: новшества в технологии книгопечатания, массовый выпуск книг, распространение грамотности и популярность романов предшествовали гуманитарным реформам XVIII столетия. И в некоторых случаях популярные романы или мемуары наглядно показывали широкому кругу читателей страдания забытого класса жертв и подталкивали к политическим переменам. Примерно в одно и то же время книга «Хижина дяди Тома» пробудила аболиционистские настроения в США, «Оливер Твист» (1838) и «Николас Никльби» (1839) Чарльза Диккенса открыли людям глаза на ужасное обращение с детьми в английских работных домах и сиротских приютах, а книги Ричарда Генри Дана «Два года на палубе: рассказ о жизни в море» (Two Years Before the Mast: A Personal Narrative of Life at Sea, 1840) и «Белый бушлат» (White Jacket) Германа Мелвилла помогли положить конец поркам на флоте. В ХХ в. «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка, «1984» Джорджа Оруэлла, «Слепящая тьма» Артура Кестлера, «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, «Убить пересмешника» Харпер Ли, «Ночь» Эли Визеля, «Бойня номер пять» Курта Воннегута, «Корни» Алекса Хейли, «Красная азалия» Анчи Мина, «Читая Лолиту в Тегеране» Азара Нафиси и «Секрет удовольствия» Элис Уокер (роман, рассказывающий об уродующем обычае женского обрезания) пробудили обеспокоенность публики страданиями людей, которые иначе могли бы остаться незамеченными [463]. Кино и телевидение охватывают еще большую аудиторию и обеспечивают впечатления практически из первых рук. В главе 9 мы узнаем об экспериментах, подтверждающих, что вымышленные истории способны пробудить в людях эмпатию и подтолкнуть их к действиям.

... Идеи Гоббса, Спинозы, Декарта, Локка, Юма, Мэри Эстел, Канта, Беккариа, Адама Смита, Мэри Уолстонкрафт, Мэдисона, Джефферсона, Гамильтона и Джона Стюарта Милля слились в мировоззрение, которое мы называем гуманизмом эпохи Просвещения (также его называют классическим либерализмом, хотя с 1960-х гг. термин «либерализм» приобрел и другие значения). Вот краткий обзор этой философии — приблизительное, но более или менее связное описание взглядов философов Просвещения.

Самоконтроль

С тех самых пор, как Адам и Ева съели яблоко, Одиссей привязал себя к мачте, Стрекоза пела, пока Муравей делал запасы на зиму, а святой Августин молился: «Боже, даруй мне целомудрие, но не сейчас», люди испытывали трудности с самоконтролем. В современных обществах эта добродетель в высшей степени необходима, потому что теперь, когда мы укротили природу, большую часть бедствий мы навлекаем на себя сами. Мы слишком много едим, пьем и курим, мы играем в азартные игры, превышаем лимит на кредитных картах, заводим опасные связи и впадаем в зависимость от героина, кокаина и интернета.

Насилие тоже главным образом проблема самоконтроля. Исследователи насчитали уйму факторов риска, провоцирующих насилие, включая эгоизм, оскорбления, ревность, трайбализм, фрустрацию, скученность, жару и принадлежность к мужскому полу. Однако почти половина населения Земли — мужского пола, и все мы выслушивали оскорбления, ревновали, разочаровывались и изнывали от жары, не бросаясь на людей с кулаками. Распространенность фантазий об убийстве показывает, что у нас нет иммунитета к соблазнам насилия, но мы научились им сопротивляться.

Самоконтролю принадлежит заслуга в одном из величайших сокращений насилия в истории — 30-кратном падении числа убийств в Европе в период от Средних веков до наших дней. Вспомните, что, согласно теории цивилизационного процесса Норберта Элиаса, укрепление государственной власти и развитие торговли не только сформировало систему стимулов, поощрявшую к отказу от разбоя. Оно еще и создало этику самоконтроля, сделавшую сдержанность и пристойность второй натурой. Люди перестали втыкать ножи в сотрапезников и отрезать носы врагам в то же самое время, когда перестали мочиться в чуланах, заниматься сексом на публике, испускать газы за обедом и бросать на общее блюдо обглоданные кости. Культура чести, которая ценит мужчин, реагирующих на оскорбление взрывом ярости, превратилась в культуру достоинства, где их уважают за умение контролировать свои импульсы. Обращение спада насилия вспять, случившееся в развитых странах в 1960-х гг. и в развивающемся мире после ликвидации колоний, сопровождалось и девальвацией самоконтроля: в те годы ценилась не взрослая дисциплинированность, а юношеская порывистость.

Недостаток самоконтроля может спровоцировать и крупномасштабное насилие. Множество глупых войн и смут начались, когда лидеры или общества бросались в драку, реагируя на возмутительный произвол, а наутро сожалели о своем порыве. Поджоги и бесчинства в афроамериканских кварталах, которым предавались местные жители после убийства Мартина Лютера Кинга в 1968 г., и полное уничтожение инфраструктуры Ливана израильскими вооруженными силами в ответ на атаки «Хезболлы» в 2006-м только два тому примера [1712].

В этом разделе я обращусь к нашим знаниям о самоконтроле, чтобы проверить, подтверждают ли они теорию цивилизационного процесса, подобно тому как в предыдущем разделе исследовал науку об эмпатии, чтобы выяснить, поддерживает ли она теорию расширяющегося круга. Теория цивилизационного процесса, подобно фрейдистской концепции «Оно» и «Эго», из которой она была выведена, делает несколько громких заявлений о нервной системе человека, которые мы тоже, в свою очередь, проверим. 

Действительно ли в мозге имеются конкурирующие системы влечений и самоконтроля? 

И действительно ли самоконтроль — единственная наша способность, ответственная за укрощение всех пороков, от переедания до промискуитета и прокрастинации, от мелких правонарушений до серьезной агрессии? 

( Промискуите́т (от лат. prōmiscuus «без разбора», «общий») — беспорядочная, ничем и никем не ограниченная половая связь со многими партнёрами.)

И если это так, существуют ли способы укрепить свой самоконтроль? 

И могут ли эти механизмы регулирования распространиться в обществе, изменяя его характер в сторону большей сдержанности в целом?

В чем смысл идеи самоконтроля, в каких обстоятельствах он обоснован, а в каких нет? [1713]

 Для начала на время отложим в сторону чистый эгоизм — поступки, которые на пользу нам самим, но вредят окружающим, — и сфокусируемся на потворстве своим желаниям, на поступках, которые удовлетворяют наши немедленные потребности, но вредят долгосрочной перспективе. 

Примеров масса. 

Еда сегодня, лишний вес завтра. 

Никотин сегодня, рак завтра. 

Секс сегодня, беременность, болезнь или ревность завтра. Выплеснуть гнев сегодня, разгребать последствия завтра. 

В общем, танцевали — веселились, подсчитали — прослезились.

В принципе, нет ничего сущностного иррационального в предпочтении немедленного удовольствия отложенному. В конце концов, во вторник ты заслуживаешь шоколадного батончика не меньше, чем в среду. Более того, во вторник ты заслуживаешь его больше. Если батончик достаточно велик, он поможет заморить червячка, так что съесть его во вторник — значит не испытать голода, в то время как решение сберечь его на среду обрекает тебя на голод во вторник. К тому же, если ты не съешь шоколадку во вторник, может случиться так, что до утра ты не доживешь, а значит, ни в среду, ни во вторник шоколада не попробуешь. И в довершение, если ты не съешь шоколад сейчас, его могут украсть, он может испортиться или его съест кто-то другой, опять-таки лишив удовольствия и нынешнего, и будущего тебя.

При прочих равных наслаждение моментом стоит того. Вот почему, ссужая деньги, мы настаиваем на проценте. Доллар завтра действительно стоит меньше, чем доллар сегодня (даже без учета инфляции), и процент — это сумма, в которую мы оцениваем разницу. Процент рассчитывается по фиксированной ставке в единицу времени, то есть суммируется и растет экспоненциально. Это компенсирует вам ровно ту сумму, на которую уменьшится стоимость вернувшихся к вам через какое-то время денег, потому что она тоже снижается экспоненциально. 

Почему? 

Каждый новый день на йоту увеличивает вероятность вашей смерти или того, что заемщик сбежит или обанкротится и вы своих денежек вообще не увидите. Так как вероятность, что этого не случится, сокращается день за днем, компенсация, которую вы требуете, соответственно, умножается. Если же говорить об удовольствии, выбирая между наслаждением сегодня и наслаждением завтра, рациональный агент должен выбирать второй вариант, только если завтрашнее удовольствие будет экспоненциально больше.

(  мат. exponent; (показатель) index (pl. -es и -indices)

Для любой экспоненциально растущей величины чем большее значение она принимает, тем быстрее растёт. Over the last 50 years, the use of plastic has been growing exponentially. Значение матем. связанный, соотносящийся по значению с существительным экспонента; изменяющийся по экспоненте (показательной функции)... Exponent, «представитель», далее из лат. exponens «выставляющий; показывающий».

Экспонентой называется функция y=ex, где e — хитрое математическое число, которое примерно равно 2,72. Она обладает замечательным свойством: ее производная равна ей самой.

Экспонента — это постоянный рост в очень-очень быстрой прогрессии. Некое взятое количество распадается на точно такое же количество, и это происходит бесконечно, пока что-то не пойдет не так. ) 

Другими словами, рациональный агент обязан пренебрегать будущим и наслаждаться жизнью сегодня, пусть даже на завтра удовольствий ему останется меньше. Нет смысла экономить всю жизнь, чтобы на 90-летие закатить отвязную вечеринку.

Потворство своим желаниям становится нерациональным, только если мы слишком сильно пренебрегаем будущим — когда мы недооцениваем наши будущие «я», назначая им цену намного ниже того, что они должны бы стоить, учитывая, что эти «я» все еще будут живы и смогут воспользоваться тем, что мы для них сберегли. 

Существует оптимальный уровень пренебрежения будущим — говоря математическим языком, оптимальная ставка дисконтирования, которая зависит от того, 

сколько вы рассчитываете прожить, 

какова вероятность того, что у вас все еще будет доступ к вашим сбережениям, 

на какое время вам удастся растянуть этот ресурс и 

с какой силой вы будете наслаждаться им в разные моменты жизни (в добром здравии или в болезни). 

«Ешь, пей и веселись, потому что завтра мы умрем» — абсолютно разумное распределение ресурсов при условии, что мы действительно умрем завтра. 

Что неразумно, так это есть и пить, словно завтра не наступит, хотя в действительности оно никуда не делось. 

Слишком уж потакать своим желаниям, ослабить самоконтроль — значит обесценить наши будущие «я» слишком сильно или, другими словами, потребовать слишком высокую процентную ставку за то, что мы ограничиваем наше нынешнее «я» ради выгод наших будущих «я». Никакая приемлемая ставка не поможет удовольствию от курения в 20 лет компенсировать онкологическую боль в 50.

Большая доля феноменов, которые сегодня кажутся нам слабостью самоконтроля, могут представлять собой применение ставки дисконтирования, встроенной в нашу нервную систему еще в доисторические времена, в ненадежном мире, где люди умирали гораздо более молодыми и где не было организаций, пускающих сбережения в оборот сегодня, чтобы вернуть их с прибылью завтра [1714]. Экономисты заметили, что, когда людям позволено решать самим, они откладывают на старость слишком мало, как будто рассчитывают умереть через несколько лет [1715]. На этом знании основан «либертарианский патернализм» Ричарда Талера, Касса Санстейна и других поведенческих экономистов, считающих, что правительство должно с согласия граждан подыгрывать их будущим «я» за счет нынешних [1716]. К примеру, по умолчанию ввести оптимальную пенсионную сберегательную программу, от участия в которой наемные работники при желании могут отказаться, но не предлагать им ее как возможность, которую нужно сознательно выбирать. Или, например, поднять ставку налога с продаж для вредной еды.

Но слабость воли — вопрос не только чрезмерного пренебрежения будущим. Если бы нас просто мало заботили наши будущие «я», мы делали бы неверный выбор, но не меняли бы его с течением времени и появлением новых возможностей. 

Если внутренний голос, вопящий: «Десерт сейчас!», заглушает шепот: «Жир завтра», так будет всегда, неважно, когда мы сможем добраться до десерта — через пять минут или через пять часов. В реальности же наши предпочтения неминуемо изменяются со временем — этот феномен называют близоруким дисконтированием [1717]. 

(Дисконтирование — определение стоимости денежного потока путём приведения стоимости всех выплат к определённому моменту времени. Если говорить простым языком, то дисконтирование – это определение сегодняшней стоимости будущей денежной суммы (будущего денежного потока.

Если мы ожидаем получить 300 000 руб. через 5 лет вклада по этой ставке, дисконтирование поможет определить, какую сумму денег нужно сейчас положить на депозитный счет. PV = 186 277, 5 руб. 

Таким образом, главное правило дисконтирования ― двигаться от будущего дня к сегодняшнему.).


Если мы с вечера заполняем и вешаем на дверную ручку карточку обслуживания в номере, заказывая завтрак на следующее утро, мы выбираем тарелку фруктов и обезжиренный йогурт. Но, делая выбор у стойки буфета, мы берем бекон и круассаны. Во множестве экспериментов на многих видах животных было показано: если два вознаграждения удалены во времени, организмы выбирают большее вознаграждение, которое поступит позже, а не меньшее, которое достанется раньше. Например, выбирая между 10 долларами через неделю и 11 долларами через восемь дней, вы выберете второй вариант. Но если вознаграждение можно взять прямо сейчас, самоконтроль сдается, предпочтения меняются, и мы выбираем меньше, но сразу, а не больше, но потом: 10 долларов сейчас, а не 11 завтра. 

В отличие от простого пренебрежения будущим, которое не бессмысленно, если верно установлена ставка дисконтирования, близорукое дисконтирование с его изменением приоритетов вообще нельзя назвать рациональным. И тем не менее все мы близоруки.

Математически подкованные экономисты и психологи объясняют близорукую инверсию предпочтений тем, что организмы осуществляют скорее гиперболическое дисконтирование, чем более рациональное экспоненциальное [1718]. Обесценивая наши будущие «я», мы не умножаем субъективную ценность вознаграждения на постоянную величину в каждую единицу времени, которую придется его дожидаться (оценивая его в половину стоимости, затем в четверть, затем в 1/16 и так далее). Вместо этого мы умножаем его первоначальную субъективную ценность на все меньшие и меньшие доли (оценивая его в половину стоимости, затем в треть, в четверть, в 1/5 и так далее). Это понимание можно выразить и интуитивно, качественным, а не количественным образом. Гипербола — это кривая, похожая на согнутую в локте руку, где крутой спуск резко переходит в пологий (в отличие от более гладкой экспоненциальной кривой). Это соответствует психологической теории, утверждающей, что близорукое дисконтирование возникает, когда система мозга, отвечающая за немедленное удовлетворение, передает управление системе, которая имеет дело с отдаленным или гипотетическим будущим [1719]. Как сказал Томас Шеллинг, «иногда люди ведут себя так, словно обладают двумя „я“, одно из которых хочет иметь чистые легкие и долгую жизнь, а другому нравится курить; или одно хочет стройное тело, а другое — съесть десерт; или одно желает совершенствовать себя чтением эссе Адама Смита о самообладании ( https://librebook.me/the_theory_of_moral_semtiments/vol1/1), а другое хочет посмотреть старый фильм по телевидению» [1720]. Фрейдистская теория Ид («Оно») и Эго («Я») и более ранняя идея, что наши промахи — дело рук внутренних демонов («Бес попутал!»), тоже выражают ощущение, что самоконтроль — это битва фантомов в голове. Психологи Уолтер Мишел, автор «зефирного эксперимента» — классического исследования близорукого дисконтирования у детей (их ставили перед мучительным выбором между одной порцией зефира сейчас и двумя через 15 минут), и Джанет Меткалф предположили, что желание немедленного удовлетворения исходит из «пылкой (горячей) системы» мозга, в то время как терпение рождается в «хладнокровной (прохладной) системе» [1721].

Мы уже можем догадаться, что это за пылкая и хладнокровная системы: лимбическая система (чьи основные части изображены на рис. 8–2) и лобные доли (см. рис. 8–3). В лимбическую систему входят контуры ярости, страха и доминирования, которые идут от среднего мозга через гипоталамус к миндалине, а также дофамин-чувствительная поисковая цепь, которая тянется от среднего мозга через гипоталамус к полосатому телу. Обе связаны двусторонними связями с орбитальной корой и другими областями лобных долей, которые, как мы уже знаем, могут регулировать активность этих эмоциональных цепей, вмешиваться в их деятельность и контролировать поведение. Можно ли интерпретировать самоконтроль как «перетягивание каната» между лимбической системой и лобными долями?

В 2004 г. экономисты Дэвид Лейбсон и Джордж Лоуэнстейн объединили усилия с психологом Сэмюэлем Макклюром и специалистом по нейровизуализации Джонатаном Коэном, чтобы проверить, действительно ли парадокс близорукого дисконтирования можно объяснить как компромисс между двумя системами мозга (или, как сформулировали они сами, между лимбической Стрекозой и лобнодолевым Муравьем) [1722]. Испытуемые, лежа в сканере, выбирали между вознаграждением в 5 долларов, которые можно взять в ближайшее время, и вознаграждением в 40 долларов, выплачиваемым через несколько недель. Ученые искали ответ на вопрос, одинаково ли мозг воспринимает выбор, если это «5 долларов сейчас против 40 долларов через две недели» или же «5 долларов через две недели против 40 долларов через шесть недель»? Оказалось, по-разному. Выбор, который дразнит возможностью немедленного удовлетворения, возбуждает полосатое тело и медиальную орбитальную кору. Дорсолатеральная префронтальная кора, часть лобных долей, занятая хладнокровными, осознанными вычислениями, активизировалась и в том и в другом случае. С помощью сканера исследователи могли в буквальном смысле считывать активность различных зон мозга участников. Когда латеральная префронтальная кора была активнее лимбических зон, участники решали дожидаться крупного вознаграждения; когда такую же или более высокую активность проявляли лимбические зоны, испытуемые не могли устоять перед искушением меньшего, зато скорейшего вознаграждения.

На рис. 8–3 наглядно видно, что лобные доли — это массивные структуры, состоящие из множества областей; они отвечают за несколько разновидностей самоконтроля [1723]. Задний их край, примыкающий к теменной доле, называется моторной корой — она контролирует работу мышц. Сразу перед нею находятся премоторные зоны, организующие простые моторные команды в сложные программы; именно здесь впервые были обнаружены зеркальные нейроны. Область перед ними называется префронтальной корой — в нее входят дорсолатеральная и орбитальная/вентромедиальная зоны, с которыми мы сталкивались уже множество раз, а также лобный полюс, венчающий каждое из полушарий. Лобный полюс часто называют «лобной долей лобной доли», он возбуждается вместе с дорсолатеральной префронтальной корой, когда люди предпочитают большее, но отложенное вознаграждение меньшему немедленному [1724].

Рядовых неврологов (врачей, которые лечат пациентов с повреждениями головного мозга, а не засовывают студентов в сканеры) не удивило открытие, что за самоконтроль отвечают именно лобные доли. 

Множество невезучих пациентов оказываются в их клиниках из-за того, что слишком обесценили будущее и не пристегнулись ремнем безопасности или не надели велосипедный шлем. Ради мелкого немедленного вознаграждения (выехать на дорогу секундой раньше или ощутить ветер в волосах) они отказались от крупного отложенного — сохранить свои лобные доли в целости после ДТП. Это невыгодная сделка. Пациенты с повреждениями лобных долей руководствуются импульсами. Положите перед ними расческу, и они немедленно возьмут ее и начнут причесываться. Поставьте перед ними еду, и они отправят ее в рот. Позвольте им пойти в душ, и они будут стоять там, пока их не позовут. Функционирующие лобные доли необходимы нам, чтобы освободиться от контроля стимулов — поставить поведение человека на службу его целям и планам.

При ударе головой о твердую поверхность лобные доли ударяются о череп и хаотично повреждаются. Случай с Финеасом Гейджем, когда лом прошел точно сквозь орбитальную и вентромедиальную кору и почти не задел латеральные и фронтальные области, говорит о том, что различные зоны лобных долей отвечают за разные виды самоконтроля. Вспомните: о Гейдже говорили, что он утерял равновесие «между интеллектуальными способностями и животными свойствами». Сегодня нейробиологи убеждены, что орбитальная кора — главный посредник между эмоциями и поведением. Пациенты с повреждениями орбитальной коры импульсивны, иррациональны, рассеянны и социально неадекватны, а иногда агрессивны. Нейробиолог Антонио Дамасио объяснил этот синдром нечувствительностью пациентов к эмоциональным сигналам. Он установил, что, делая рискованную ставку, то есть ставя деньги на карты, которые с разной вероятностью могут привести к выигрышу или же к проигрышу, такие пациенты, в отличие от обычных людей, не потеют от волнения [1725]. Этот управляемый эмоциями самоконтроль — который можно назвать опасением — эволюционно древний, о чем свидетельствует наличие хорошо развитой орбитальной коры у таких млекопитающих, как крысы (см. рис. 8–1).

Но самоконтроль бывает и другим — хладнокровным и подчиняющимся правилам; за такой самоконтроль отвечают внешние, выдающиеся части лобных долей — именно эти зоны мозга сильнее всего увеличились в процессе эволюции человека [1726]. Мы уже знаем, что дорсолатеральная кора занята рациональными подсчетами выгод и затрат, например когда человек делает выбор между двумя отложенными вознаграждениями или решает, отправить ли мчащуюся вагонетку на боковой путь, где она убьет одного человека, или позволить ей катиться по основному пути, где она лишит жизни пятерых [1727]. Лобный полюс занимает высшую позицию в иерархии управления и, как считают нейробиологи, определяет гибкость согласования соперничающих жизненных потребностей [1728]. Он обеспечивает многозадачность, активизируется, когда мы сталкиваемся с новой проблемой или возобновляем деятельность после перерыва, а также когда мы перестаем витать в облаках и возвращаемся к окружающей действительности. Благодаря лобному полюсу мы можем отвлекаться на второстепенные действия, а затем возвращаться к основной задаче, например прервать приготовление обеда, сбегать в магазин за недостающим продуктом и снова взяться за дело. Нейробиолог Этьен Кёхлин описал работу лобных долей следующим образом: самые задние его зоны реагируют на стимулы, латеральная лобная кора реагирует на контекст, а лобный полюс реагирует на ситуацию. Когда звонит телефон и мы берем трубку, мы реагируем на стимул. Когда мы в гостях у друга и не берем трубку, позволяя телефону трезвонить, мы реагируем на контекст. А когда друг отправляется в душ и просит нас снять трубку, если зазвонит телефон, мы реагируем на ситуацию.

Импульсивное насилие может быть результатом дисфункции любого из этих уровней самоконтроля. Возьмем для примера жестокие наказания детей. Современные западные родители, усвоившие нормы, осуждающие насилие, испытывают почти физическое отвращение при мысли, что ребенка можно ударить; предположительно, эту реакцию усиливает префронтальная кора. Родители прежних времен и других культур (матери, которые говорят: «Ну, погоди, вот вернется отец!») могут регулировать силу порки в соответствии с серьезностью проступка или в зависимости от того, находятся они дома или в общественном месте, а если они дома, тогда в зависимости от того, есть ли в доме посторонние. Но если их самоконтроль слаб или они пылают гневом из-за того, что считают грубейшим непослушанием, то могут потерять самообладание (это значит, что контур ярости выходит из-под контроля лобных долей) и отлупить ребенка так, что позже сами об этом пожалеют.

Эдриан Рейн, который первым показал, что орбитальная кора мозга психопатов и импульсивных убийц мала или неактивна, провел нейровизуализационный эксперимент в подтверждение идеи, что насилие возникает из-за дисбаланса между импульсами лимбической системы и самоконтролем, рождающимся в лобных долях [1729]. Он сканировал мозг мужей, прежде избивавших своих жен, в тот момент, когда мужчины выполняли следующее задание: они должны были читать напечатанный текст, игнорируя значение слов, обозначающих негативные эмоции (злость, ненависть, ужас и страх и т. п.), и называть только цвета, которыми набраны буквы (тест на внимание под названием «задача Струпа»). Жестокие мужья называли цвета медленно, скорее всего, потому, что подавленный гнев делал их гиперчувствительными к негативным эмоциям, обозначенным словами. По сравнению с мозгом нормальных людей, которые способны изучать буквы, не отвлекаясь на значения слов, лимбические структуры мозга агрессивных мужчин (в том числе островок и полосатое тело) демонстрировали повышенную активность, в то время как дорсолатеральная лобная кора — пониженную. Напрашивается вывод, что в мозге импульсивных негодяев агрессивные импульсы лимбической системы сильнее, а самоконтроль, создаваемый лобными долями, слаб.

~

Конечно, большинство из нас не настолько безвольны, чтобы постоянно срываться в насилие. Но и представители неагрессивного большинства отличаются по степени самоконтроля. Ни одна другая личностная черта, кроме интеллекта, не предсказывает здоровую и успешную жизнь с такой точностью [1730]. Уолтер Мишел начал свои исследования отложенного удовлетворения (предлагая детям выбор между одной зефиркой сразу и двумя потом) в конце 1960-х гг. и наблюдал за детьми, пока они не выросли [1731]. Через десять лет он протестировал их снова и установил, что дети, демонстрировавшие больше силы воли в эксперименте, были уравновешеннее, учились лучше и продолжали образование. Их обследовали еще 10 и 20 лет спустя. Оказалось, что терпеливые дети вырастали во взрослых, которые с меньшей вероятностью употребляли кокаин, чья самооценка была выше, а отношения с близкими — лучше, также они успешнее справлялись со стрессом, реже страдали от пограничного личностного расстройства, были лучше образованны и зарабатывали больше.

Другие исследования, проведенные на крупных выборках подростков и взрослых, дали похожие результаты. Взрослые могут ждать двух зефирок сколь угодно долго, но, как мы уже знаем, их можно поставить перед таким же сложным выбором, например: «Пять долларов сейчас или сорок долларов через две недели?» Исследования Лейбсона, Кристофера Шабри, Криса Кирби, Анджелы Дакворт, Мартина Селигмана и других психологов выявили, что люди, способные потерпеть ради более крупного вознаграждения, лучше учатся, меньше весят, меньше курят, чаще занимаются спортом и пополняют счет своей кредитки вовремя [1732].

Баумайстер и его коллеги измеряли самоконтроль другим способом [1733]. Они просили студентов университета оценить силу своего самоконтроля согласно следующим высказываниям:

Я могу устоять перед искушением.
Я говорю первое, что придет в голову.
Я никогда не теряю самообладания.
Чувства могут завести меня далеко.
Я легко теряю самообладание.
Я не очень хорошо храню секреты.
Мне было бы полезно думать, прежде чем что-то сделать.
Удовольствия и развлечения иногда отвлекают меня от дела.
Я никогда не опаздываю.

Сделав поправку на склонность людей приписывать себе социально одобряемые черты, исследователи на основе этих ответов вывели единый показатель привычного самоконтроля. Они обнаружили, что студенты, набравшие по этому показателю высокий балл, лучше учились, меньше пили алкоголь, реже страдали расстройствами пищевого поведения, реже жаловались на психосоматические боли, депрессии, тревожность, фобии и психозы; они были добросовестнее, их самооценка была выше, отношения с семьей — лучше, личные отношения — стабильнее, они реже занимались сексом, о котором позже сожалели, реже фантазировали об изменах, находясь в моногамных отношениях, реже ощущали необходимость «расслабиться» или «спустить пар» и чаще испытывали чувство вины, но реже — стыда [1734]. Тем, кто способен контролировать себя, лучше удается встать на место других людей, они испытывают меньше стресса, откликаясь на их нужды, хотя сопереживают не больше и не меньше прочих. И вопреки расхожему мнению, гласящему, что люди с высоким уровнем самоконтроля скованны, сдержанны, невротичны, скрытны, раздражительны, обсессивно-компульсивны или застряли на анальной стадии психосексуального развития, команда Баумайстера пришла к заключению, что 

чем больше самоконтроля, тем лучше жизнь.

Индивиды на самом верху шкалы самоконтроля были самыми здоровыми психически.

Действительно ли люди с низким уровнем самоконтроля чаще совершают акты насилия? Косвенные улики подтверждают это предположение. Вспомните теорию преступности, описанную в главе 3 (и отстаиваемую Майклом Готтфредсоном, Трэвисом Хирши, Джеймсом Уилсоном и Ричардом Хернштейном), согласно которой преступления совершают люди со слабым самоконтролем [1735]. Плодам многолетнего честного труда, в том числе благу не окончить свои дни за решеткой, они предпочитают мелкие, быстрые, нечестные вознаграждения. Склонные к насилию подростки и молодые люди, как правило, имеют за плечами историю противоправного поведения в школе и попадают в неприятности, которые говорят о нехватке самоконтроля: пьяное вождение, употребление алкоголя и наркотиков, ДТП, плохая успеваемость, небезопасный секс, нежелание работать и ненасильственные преступления типа грабежа, вандализма и угонов машин. Насильственные преступления зачастую удивительно импульсивны. Человек может зайти в магазин за пачкой сигарет и под влиянием момента вытащить пистолет и ограбить кассу. Или же в ответ на оскорбление выхватить нож и зарезать обидчика.

Но для того чтобы собрать не только косвенные, но и прямые улики, придется показать, что психологическая концепция самоконтроля (выраженная выбором, который люди делают между мелким вознаграждением сейчас и крупным позже, или же силой их импульсивности) совпадает с криминологической концепцией самоконтроля (выраженной реальными вспышками насилия). Уолтер Мишел, проведя эксперименты в городских школах и в лагерях для трудных подростков, обнаружил, что дети, которые могли ждать дольше, чтобы получить больше драже M&M’s, реже ввязывались в драки и задирали партнеров по играм [1736]. Изучение отчетов учителей подтверждает, что дети, которые казались им более импульсивными, вели себя агрессивнее [1737]. Особенно информативное исследование провели психологи Авшалом Каспи и Терри Моффитт. Они проследили судьбу абсолютно всех детей, родившихся в новозеландском городе Данидин в 1972–1973 гг. [1738] Трехлетние дети, которые были отмечены как недостаточно управляемые (импульсивные, неусидчивые, негативистские, рассеянные и эмоционально неустойчивые), по достижении 21 года с гораздо большей вероятностью оказывались за решеткой. (В исследовании не делалось различий между насильственными и ненасильственными преступлениями, но позже изучение той же выборки показало, что эти два вида преступлений, как правило, неотделимы друг от друга.) [1739] И одной из причин их криминального поведения может быть неумение прогнозировать последствия своих действий. Анализ опросов показал, что люди со слабым уровнем самоконтроля недооценивали вероятность, что понесут наказание за свои преступления и потеряют уважение семьи и друзей, если их противоправное поведение обнаружится.

Динамика преступности в подростковом возрасте и в молодости связана с усилением самоконтроля, который выражается в растущей готовности выбирать большее вознаграждение потом, а не мелкое сейчас. Этот сдвиг отчасти зависит от физиологического созревания мозга. Нейронные связи в префронтальной коре формируются до третьего десятилетия нашей жизни, а латеральные зоны коры и лобные полюса созревают в последнюю очередь [1740]. Но самоконтроль — это еще не все. Если бы делинквентное (противоправное) поведение зависело только от самоконтроля, то подростки, взрослея, все реже попадали бы в неприятности, однако этого не происходит. Дело в том, что на уровень насилия влияет не только самоконтроль, но и импульсы, которые он должен контролировать [1741]. Юность — возраст, когда нарастает, а затем убывает импульс «поиска острых ощущений» — следствие активности поисковой системы, достигающей пика в 18 лет [1742]. Это еще и возраст активного межсамцового соперничества, подстегиваемого тестостероном [1743]. Нарастание жажды острых ощущений и доминирования может обогнать усиление самоконтроля, и тогда старшие подростки и 20-летние будут более склонны к насилию несмотря на активное развитие лобных долей. В долгосрочной перспективе подкрепленный опытом самоконтроль одерживает верх: молодежь осознает, что острые ощущения и соперничество имеют свою цену, а самоконтроль вознаграждается. Динамика подростковой преступности — результат взаимодействия этих внутренних сил, тянущих и толкающих в противоположных направлениях [1744].

Итак, самоконтроль — это характеристика, с раннего детства отличающая одних людей от других. Ученые не изучали усыновленных детей и не проводили близнецовых исследований, необходимых для доказательства того, что успешность в стандартных тестах на самоконтроль наследуется. Но я бы побился об заклад, что это так, поскольку практически все психологические черты частично наследуются [1745]. Самоконтроль отчасти коррелирует с интеллектом (с коэффициентом около 0,23 на шкале от –1 до +1), а две эти способности обеспечиваются одними и теми же частями мозга, хотя и не в точности одинаковым способом [1746]. Интеллект сам по себе сильно коррелирует с преступностью: глупые люди совершают больше насильственных преступлений и сами чаще становятся жертвами насильственных преступлений. И хотя нельзя исключить того, что влияние самоконтроля — это в действительности влияние интеллекта или наоборот, скорее всего, обе эти черты вносят свой вклад в отказ от насилия [1747]. Основания думать, что самоконтроль наследуется, дает и тот факт, что расстройство, характеризующееся нехваткой самоконтроля, — СДВГ, синдром дефицита внимания и гиперактивности (связанный и с делинквентным поведением, и с преступностью) — чаще других личностных черт передается по наследству [1748].

Все приведенные до сих пор доказательства теории, что причина насилия заключается в нехватке самоконтроля, корреляционны. Эта идея базируется на том, что люди с низким уровнем самоконтроля чаще злятся, нарушают правила и совершают преступления. Но корреляция еще не доказывает причинности. Может быть, люди с низким уровнем самоконтроля чаще нарушают закон, потому что они менее умны, или потому что выросли в неблагополучном окружении, или на них повлияли какие-то другие неблагоприятные обстоятельства. И что самое важное, эта стабильная черта личности, выраженность которой у индивидов отличается, не может объяснить главного: почему уровень насилия меняется на протяжении истории человечества. Чтобы обосновать теорию нехватки самоконтроля, нужно показать, во-первых, что отдельные люди, ослабляя или усиливая самоконтроль, в результате ослабляют или усиливают свою склонность к насилию. Во-вторых, нужно продемонстрировать, что индивиды и общества могут со временем развивать способность к самоконтролю и таким образом понижать уровень насилия. Давайте попробуем обнаружить эти недостающие звенья.

~

Сопротивляясь импульсу, человек ощущает это как усилие, требующее большого напряжения. Идиомы часто описывают самоконтроль через идею силы: «сила воли», «сдержанность», «самообладание», «выдержка». Лингвист Леонард Талми подметил, что язык самоконтроля заимствует слова и конструкции из языка силы, как будто самоконтроль — это гомункул, физически противостоящий некоему упрямому антагонисту под черепом [1749]. Мы используем одну и ту же конструкцию в предложениях «Салли заставила дверь открыться» и «Салли заставила себя приняться за работу», «Билл удержал собаку» и «Билл сдержал гнев». Как и во многих других концептуальных метафорах, в идее, что самоконтроль — это физическое усилие, есть зерно нейробиологической реальности.

Проведя ряд интересных экспериментов, Баумайстер и его коллеги показали, что самоконтроль, подобно мышце, может утомляться. Процедуры, которые они использовали, наглядно описаны в одной из их работ:

Процедура. Участники согласились принять участие в изучении вкусовых ощущений. С каждым из них связались, чтобы назначить время индивидуальной сессии, и экспериментатор потребовала от участников пропустить один прием пищи перед экспериментом и не есть ничего как минимум за три часа до него.

К приходу испытуемых лабораторная комната была подготовлена. В маленькой печи, расположенной здесь же, выпекались шоколадные печенья, и лаборатория была наполнена вкуснейшим ароматом свежего шоколада и выпечки. Когда участник занимал свое место, перед ним на столе стояли два вида пищи. Первый — горка шоколадных печений, увенчанная парой шоколадных конфет. Второй — тарелка с красным и белым редисом [1750].

Испытуемым говорили, что в эксперименте исследуется сенсорная память: участники должны были ощутить два разных вкуса и вспомнить их характеристики спустя какое-то время. Половине участников экспериментатор предлагала съесть два или три печенья, другой половине — две или три редиски. Затем она выходила из комнаты и наблюдала за участниками через одностороннее зеркало, чтобы убедиться, что они не обманывают. Описание гласит: «Некоторые проявили живой интерес к шоколаду: долго смотрели на него, некоторые даже брали печенье и нюхали его». Затем экспериментатор говорила испытуемым, что им нужно подождать 15 минут, прежде чем пройти тест на вкусовую память. Чтобы скоротать время, им предлагали решить несколько головоломок — обвести геометрическую фигуру по контуру, не отрывая карандаша от бумаги и не проходя по одной и той же линии дважды. Усугубляя коварство, экспериментатор давала им головоломки, не имеющие решения, и замеряла, как долго участники будут упираться, прежде чем откажутся от своих попыток. Те, кто ел шоколад, продержались в среднем 18,9 минуты и сделали 34,3 попытки решить головоломку. Те же, кто ел редиску, потратили на головоломку 8,4 минуты и сделали лишь 19,4 попытки. Возможно, едоки редиски потратили так много умственных сил на сопротивление желанию съесть печенье, что оставшихся не хватило, чтобы проявить настойчивость в решении задачи. Баумайстер назвал этот эффект «истощением Эго», используя термин «Эго» во фрейдистском смысле психической сущности, контролирующей страсти.

Это исследование вызвало много возражений: может быть, едоки редиски были просто расстроены, или злы, или в плохом настроении, или голодны. Команда Баумайстера приняла вызов и позднее провела много новых экспериментов, доказывающих, что почти каждая задача, для выполнения которой нужна сила воли, затрудняет исполнение любой другой задачи, которая также требует приложения силы воли. Вот примеры заданий, истощающих наше Эго:

• Назвать цвета, которыми напечатаны слова (например, слово «красный» напечатано синими чернилами), игнорируя наименование написанного цвета (задача Струпа).

• Следить за движущимися на экране объектами (как в игре в наперстки) и не обращать внимания на смешное видео на соседнем экране.

• Написать убедительную речь, обосновав, почему плата за обучение должна быть повышена.

• Написать рассказ о типичном дне из жизни толстяка, не используя никаких стереотипов.

• Посмотреть эпизод из фильма «Язык нежности», в котором умирающая Дебра Уингер прощается с детьми, не выказывая никаких эмоций.

• Для расово предубежденных людей — поддерживать разговор с афроамериканцем.

• Записать все свои мысли, но не думать о белом медведе [1751].


И вот несколько примеров того, как сила воли в результате давала сбой. Испытуемые:

• Раньше ослабляли рукопожатие, быстрее сдавались, решая анаграммы, или пялились в телевизор, пока что-нибудь их не отвлечет.

• Срывались, нарушали диету и поедали мороженое прямо из упаковки после того, как в ходе эксперимента им разрешали попробовать только ложечку.

• Выпивали больше пива в эксперименте по изучению вкусовых ощущений, даже зная, что сразу после этого им нужно будет проходить тест на симуляторе вождения.

• Терпели неудачу, подавляя мысли о сексе, и составляли из букв NISEP не слово SPINE, а слово PENIS.

• Не могли поддерживать беседу, обучая партнера правильному удару в гольфе.

• Были готовы платить больше за модные часы, машину или яхту.

• Выбрасывали на ветер деньги, полученные за участие в эксперименте, покупая жевательную резинку, конфеты, чипсы или игральные карты, которые им коварно предлагал экспериментатор.

Изменяя контролируемые условия, психологи исключили такие альтернативные объяснения феномена, как сложность задания, утомление и настроение участников, недостаток уверенности в себе. Единственным общим знаменателем экспериментов оставалась необходимость в самоконтроле.

Исследования позволили сделать важный вывод: самоконтроль способен сглаживать индивидуальные различия [1752]. То, что поп-культура 1960-х, обесценивающая трезвость и самоконтроль, обесценивала и конформность, не было простым совпадением — вспомните характерный лозунг «Поступай по-своему».

Все мы поступаем по-своему, но общество требует единообразия, и нам приходится контролировать свои действия. Если самоконтроль действительно сглаживает индивидуальные различия, можно предположить, что при истощении Эго личностные особенности проявятся ярче. Именно это и обнаружила команда Баумайстера. Если в ходе эксперимента участникам приходилось пробовать мороженое, все участники — и те, кто придерживался диеты, и те, кто нет, — съедали одинаковое его количество при условии, что их до того не заставляли тратить самоконтроль на другие вещи. Но если их воля была истощена, «худеющие» съедали больше. Истощение Эго демаскирует и другие личностные особенности: разницу в стереотипах у предубежденных и непредубежденных людей, количество пива, выпитого алкоголиками и теми, кто пьет умеренно, и длительность разговора, поддерживаемого стеснительными и общительными людьми.

Группа Баумайстера подтвердила и викторианскую идею, что некоторым — а именно мужчинам — приходится прикладывать усилия, чтобы контролировать свои сексуальные аппетиты [1753]. В одном исследовании психологи оценивали, какую степень эмоциональной близости испытуемые должны ощущать к другому человеку, прежде чем заняться с ним случайным сексом. И мужчины, и женщины различаются по этому параметру, но есть еще и жесткая разница между полами, подмеченная в диалоге из фильма, в котором Дайана Китон говорит: «Я думаю, секс без любви — бессмысленный опыт», а Вуди Аллен парирует: «Да, но из бессмысленных опытов этот — один из лучших». Половина участников исследования выполняла задания, вызывающие истощение Эго (они вычеркивали буквы согласно часто меняющимся правилам), а потом испытуемых просили представить, что каждый из них, находясь в серьезных романтических отношениях, внезапно оказывается в гостиничном номере в компании привлекательного представителя противоположного пола. Их просили ответить, воображали ли они, как поддаются искушению. Была их воля истощена или нет, участники (обоих полов), убежденные, что секс без любви — бессмысленный опыт, устояли перед воображаемым искушением. На тех, кто проще относился к случайному сексу, мимолетная слабость воли повлияла: если Эго таких участников было утомлено, их воображаемые «я» чаще были готовы ответить согласием.

Выявились и соответствующие различия между полами. Ответы мужчин и женщин, чья сила воли была свежа, не различались: ни те ни другие не совершали воображаемой измены. Но среди испытуемых, чья сила воли была ослаблена, женщины по-прежнему сохраняли стойкость, а вот мужчины в своем воображении были не прочь сходить налево. Еще одно исследование также подтверждает, что верность требует самоконтроля: ученые сравнивали людей, сообщавших о своем сильном или слабом самоконтроле, не доводя до временного истощения их Эго. Ни мужчины, ни женщины с высоким самоконтролем не представляли, что изменяют партнеру, в то время как мужчины со слабым самоконтролем говорили, что, наверное, изменят. Такая закономерность предполагает, что в проявлениях самоконтроля кроется глубокое отличие мужчин и женщин. Лишенные силы воли мужчины склонны вести себя так, как предсказывает эволюционная психология.

Баумайстер и Галлиот рискнули провести еще один эксперимент, желая доказать, что самоконтроль влияет не только на воображаемую, но и на реальную сексуальную активность. Они пригласили в лабораторию пары, которые уже занимались сексом друг с другом, и влюбленных, которые еще не дошли до этого этапа в отношениях, разделили их и дали им задание, истощающее Эго (концентрироваться на скучном видео, не обращая внимания на отвлекающие моменты). Затем влюбленных снова сводили вместе, и экспериментатор покидал комнату на три минуты, попросив пару проявить свои чувства друг к другу. Было бы бестактно наблюдать за участниками через одностороннее зеркало или же записывать их на видео, поэтому экспериментаторы попросили каждого из партнеров дать конфиденциальное описание того, что между ними происходило. Истощенная воля делала опытные пары чуть менее страстными, словно секс для них из удовольствия превратился в обязанность. А вот неопытные пары реагировали на истощение Эго с точностью до наоборот: «они долго и страстно целовались, трогали и ласкали друг друга (касаясь ягодиц и груди), и даже снимали кое-какую одежду, чтобы обнажить тело».

~

Согласно теории цивилизационного процесса, нехватка самоконтроля в средневековой Европе обуславливала такие непотребства, как нечистоплотность, раздражительность, распутство, грубость, опасное пренебрежение будущим и, самое главное, насилие. Изучение самоконтроля доказывает, что с помощью одного-единственного свойства нашего мозга можно нейтрализовать многие из этих беспутств. Но необходимо еще показать, что насилие тоже входит в их число. Мы знаем, что люди со слабым самоконтролем вспыльчивы и постоянно попадают в неприятности. Но можно ли, манипулируя самоконтролем, выпустить наружу зверя насилия?

Никто не хочет, чтобы в лаборатории вспыхнула драка, так что Баумайстер прибег к помощи острого соуса. Голодных участников попросили принять участие в исследовании о связи между вкусами пищи и выразительностью письменной речи [1754]. Испытуемые рассказывали о своих любимых и нелюбимых вкусах, писали эссе, выражая свой взгляд на проблему абортов, оценивали эссе подставного участника, оценивали вкус блюда, а в самом конце читали отзыв партнера на написанное ими эссе. Во вкусовом тесте половина из них должна была оценивать вкус, текстуру и запах пончика; другая половина — вкус, текстуру и аромат редиски. Но как только испытуемый подносил кусочек ко рту, экспериментатор восклицал: «Постойте! Извините, я все перепутал. Это не вам. Пожалуйста, не ешьте остальное. Дайте мне подумать, что делать дальше». Затем он оставлял испытуемого наедине с пончиком или редиской на пять минут. Все сомнения в том, что это валидный тест на самоконтроль, развеивает отрывок из описания:

Участники. В этом эксперименте, в обмен на зачет курса, приняли участие 40 студентов. Данные семи участников были исключены из анализа: четверо высказали сомнения в реальности отзыва на эссе, а трое съели пончик полностью.

После этого участники читали уничижительный отзыв на свое эссе и узнавали о пищевых предпочтениях его автора, в частности о том, что он не любит острую пищу. Затем их просили приготовить для него угощение, используя пакет чипсов и контейнер с острым соусом с надписью «острый». Количество использованного ими соуса определялось последующим взвешиванием контейнера. Испытуемых просили оценить свое настроение и чувства, в том числе злость. Участники, которым пришлось задействовать силу воли, чтобы отказаться от пончика, не злились — просто сводили счеты. Они вылили на 62 % больше острого соуса на чипсы своего обидчика — предположительно потому, что не справились с желанием отомстить. Кроме того, испытуемые с истощенной волей чаще мучили своего критика, от души налегая на кнопку звукового сигнала, чтобы оглушить его гудком каждый раз, когда он делал ошибку в компьютерной игре.

В другом исследовании, чтобы выявить агрессивные фантазии, участника просили вообразить, как он проводит время в баре в компании своей девушки, когда появляется соперник и, к ее видимому удовольствию, начинает с ней флиртовать. (Участницы должны были представить, как их парень непринужденно болтает с соперницей.) Затем испытуемый представлял, как он выказывает сопернику недовольство, тот швыряет его на барную стойку и в результате под рукой у него оказывается пивная бутылка. Участника спрашивали: «Какова вероятность, что вы схватите бутылку и треснете ею соперника по голове? Оцените шансы в баллах от –100 (абсолютно невероятно) до +100 (крайне вероятно)». Испытуемые со слабым самоконтролем, но не делавшие утомительных заданий, отвечали, что, скорее всего, не будут сводить счеты. Но после выполнения истощающего волю задания они отвечали, что, скорее всего, воспользуются возможностью поквитаться.

Учитывая 1) результаты экспериментов Баумайстера, обнаружившего, что снижение самоконтроля может усилить тягу к импульсивному сексу и насилию, 2) корреляцию между низким самоконтролем, с одной стороны, и детским непослушанием, аморальным поведением и преступностью, с другой стороны, 3) данные нейровизуализации, доказывающие корреляцию между активностью лобных долей и самоконтролем, 4) данные нейровизуализации, демонстрирующие связь между импульсивным насилием и нарушением функций лобных долей, мы получим картину, подтверждающую вывод Элиаса: насилие может возникать по вине слабости нейронного механизма самоконтроля.

~

Но нарисованная нами картина все еще неполна. Существование черты, которая постоянно имеется у индивида на протяжении десятилетий, но истощается за несколько минут, ни объясняет, как может измениться общество за несколько столетий. Нам все еще нужно показать, что, с каким бы уровнем самоконтроля человек ни родился, у него или у нее есть возможность его укрепить. В том, что самоконтроль наследуется и при этом может укрепляться с течением времени, нет противоречия. Именно так и случилось с ростом: гены делают одних выше, других ниже, но по прошествии веков все люди стали выше [1755].

Во все времена, размышляя о самоконтроле, люди искали способы его усилить. Одиссей заставил команду залить уши воском, а его самого привязать к мачте, чтобы, услышав манящую песнь сирен, они не направили бы корабль на скалы. Стратегии самоконтроля, которыми нынешнее «я» ограничивает «я» будущее, в честь гомеровского героя иногда называют Одиссеевыми или Улиссовыми. Примеров можно найти сотни [1756]. 

Мы избегаем закупать продукты на голодный желудок. 

Мы выбрасываем печенье, или сигареты, или спиртные напитки в момент, когда не хотим их, чтобы не дать себе сорваться, когда захотим. 

Мы ставим будильник в противоположном углу спальни, чтобы лишить себя возможности выключить его и снова завалиться спать. 

Мы наделяем работодателей правом отчислять часть нашего заработка в пенсионный фонд на будущее. 

Мы не покупаем интересную книгу или новый гаджет, чтобы не отвлекаться, пока не закончим важный проект. 

Мы передаем деньги компаниям вроде Stickk.com, которые обязуются вернуть их, если за оговоренное время мы достигнем оговоренной цели, а в противном случае — пожертвуют всю сумму политической партии, которую мы терпеть не можем. 

Мы делаем публичные заявления о желании измениться, зная, что наша репутация пострадает, если цели мы не достигнем.

В главе 3 упоминалось, как европейцы в раннее Новое время использовали Одиссеевы стратегии самоконтроля: они держали острые ножи подальше от обеденного стола. 

В салунах часто вешали объявление «Сдайте оружие при входе», служившее той же цели, что и нынешние законы о ношении оружия и соглашения по разоружению. 

Другой способ не вляпаться в неприятности — это, например, избегать мест, где часто бывает ваш злейший враг. Драчуны, позволяющие окружающим разнять их, пользуются той же тактикой — и заодно избегают необходимости проявить трусость или слабость, сдавшись.

Другие стратегии самоконтроля скорее умственные, чем телесные. Уолтер Мишел показал, что даже четырехлетки ждут двойной порции зефира дольше, если прикрывают лакомство салфеткой, отворачиваются от него, отвлекают себя пением или даже прибегают к рефреймингу: представляют, что перед ними пышное белое облачко, а не сладкое лакомство [1757]. В случае насилия эквивалентом может быть когнитивный рефрейминг, превращающий оскорбление из разрушительного удара по репутации в неудавшуюся попытку оскорбить или в проявление незрелости обидчика. Такой рефрейминг лежит в основе соответствующих советов («Не принимай на свой счет»), обесценивания («Он несет чушь», «Он всего лишь ребенок», «Пусть на себя посмотрит»), а также пословиц («Брань на вороту не виснет»).

Мартин Дэйли и Марго Уилсон, обратившись к экономической теории оптимальной ставки процента и биологической теории оптимального собирательства, предположили, что должен существовать и третий способ управления самоконтролем. Они выдвинули идею, что живые организмы оснащены внутренней переменной вроде корректируемой процентной ставки, которая определяет, насколько резко они дисконтируют (обесценивают) будущее [1758]. Значения переменной меняются в зависимости от стабильности или нестабильности среды существования и от того, как долго они планируют прожить. Зачем откладывать на завтра, если завтра не наступит или если окружающий мир настолько хаотичен, что вы не уверены, что сможете воспользоваться своими сбережениями. Сравнивая различные районы большого города, Дэйли и Уилсон обнаружили, что чем короче там ожидаемая продолжительность жизни (в силу всех причин, кроме насилия), тем выше уровень насильственных преступлений. Эта корреляция подтверждает гипотезу, что в одном и том же возрасте безответственнее ведут себя те, кто рискует меньшим количеством лет непрожитой жизни. Вполне разумная подгонка ставки дисконтирования под неопределенности условий жизни может создать порочный круг, потому что ваше собственное безрассудство заставляет окружающих тоже повышать свою ставку дисконтирования. Эффект Матфея, согласно которому в одних обществах все меняется к лучшему, а в других, наоборот, может быть следствием неопределенности внешних обстоятельств и психологической недисциплинированности, подкрепляющих друг друга.

Еще один, четвертый способ укрепить самоконтроль — улучшить питание, вести трезвый образ жизни и укрепить здоровье. Лобные доли — это крупный пласт ресурсоемкой в плане метаболизма ткани с повышенной потребностью в глюкозе и других питательных веществах. Развивая метафору самоконтроля как физического усилия, Баумайстер обнаружил, что содержание сахара в крови падает, когда Эго испытуемых истощено задачами, требующими внимания и силы воли [1759]. Но если они восстанавливают уровень, выпивая стакан лимонада (подслащенного сахаром, а не аспартамом), им не грозит характерный провал при выполнении следующей задачи. Вполне можно предположить, что факторы, ухудшающие работу лобных долей, — низкий уровень сахара в крови, алкоголизм, наркотики, паразиты и дефицит витаминов и минералов — могут разрушать самоконтроль и усиливать склонность к импульсивному насилию у представителей беднейших групп населения. Результаты нескольких плацебо-контролируемых исследований дают основания полагать, что включение в рацион заключенных определенных биологически активных добавок может снижать уровень импульсивного насилия в их среде [1760].

Баумайстер развил метафору самоконтроля как физического усилия еще дальше. Если сила воли подобна мышце, которая устает от нагрузки, забирает у тела энергию и восстанавливается после приема сахара, можно ли «накачать» ее упражнениями? Могут ли люди развить силу воли, упражняя свою настойчивость и решимость? Метафору не стоит понимать буквально — вряд ли лобные доли наращивают ткани мозга как накачанный бицепс, но, возможно, нейронные связи между корой и лимбической системой можно укрепить соответствующими тренировками. Вероятно, люди могут за несколько недель или месяцев научиться стратегиям самоконтроля, обрести власть над своими импульсами, а затем перенести усвоенные приемы из одного сегмента поведенческого репертуара в другой.

Баумайстер и его коллеги проверили идею упражнения, заставив студентов-испытуемых в течение нескольких недель или даже месяцев придерживаться режима самоконтроля, прежде чем принять участие в экспериментах с истощением Эго [1761]. Им приходилось вести запись съеденного, регулярно заниматься спортом, посещать курсы по управлению личными финансами или улучшению учебных навыков, использовать неведущую руку для ежедневных операций вроде чистки зубов или управления компьютерной мышью. Еще одно задание требовало от студентов настоящих усилий: им запрещалось сквернословить, говорить неполными предложениями и начинать фразу с местоимения «я». Через несколько недель такой подготовки студенты повысили устойчивость к задачам по истощению Эго в лаборатории и укрепили свой самоконтроль в целом. Они меньше ели вредной еды, курили и употребляли алкоголя, меньше тратили денег и реже смотрели телевизор, больше времени посвящали учебе и чаще мыли посуду сразу после еды, не оставляя ее в раковине. Вот вам и еще одно очко в пользу догадки Элиаса, что самоконтроль в повседневной жизненной рутине может стать для человека второй натурой и распространиться на все его поведение.

Итак, самоконтроль регулируется Одиссеевыми ограничениями, когнитивным рефреймингом, коррекцией внутренней ставки дисконтирования, правильным питанием и, подобно мышцам, укрепляется тренировками. Вдобавок самоконтроль подчиняется изменчивой моде [1762]. Бывают эпохи, когда именно самоконтроль определяет, кого считать приличным человеком: это взрослый, достойный, благородный джентльмен или леди. В другие времена такой образ высмеивается как чопорный, ханжеский, чванливый, пуританский и напыщенный. Совсем недавно, в 1960-х, людей призывали отказываться от самоконтроля: «Делай что хочешь», «Пошли все к черту», «Живи в кайф», «Переходи на темную сторону». Высшую степень вседозволенности демонстрируют рок-концерты той эпохи: музыканты так старались превзойти друг друга в импульсивности, что эта спонтанность казалась результатом тщательной подготовки.

~

Могут ли шесть этих мостиков к самоконтролю быть усвоенными обществом в целом и глобально изменить его нрав? Это было бы последним звеном в цепи рассуждений, составляющих теорию цивилизационного процесса. Экзогенное первое звено — изменение правоохранительной системы и появление возможностей для экономического сотрудничества, которые, по сути, изменяют систему вознаграждений таким образом, что откладывание удовлетворения «на потом» (в частности, отказ от импульсивного насилия) окупается в долгосрочной перспективе. Эффект домино запускается укреплением мышц самоконтроля, что позволяет людям подавлять свои агрессивные импульсы сильнее, чем это необходимо для того, чтобы избежать наказания. Этот процесс может даже сам себя подкреплять в петле положительной обратной связи — «положительной» как в смысле конфигурации, так и смысле общечеловеческой ценности. В обществе, члены которого контролируют свою агрессивность, никому не нужно культивировать чувствительные триггеры мести, а это само по себе снимает часть давления с каждого, и так далее.

Чтобы навести мосты между психологией и историей, нам нужно изучить, как менялись показатели самоконтроля на уровне обществ. Как мы уже убедились, таким показателем является процентная ставка: она показывает, какую компенсацию требуют люди за то, что откладывают потребление на будущее. Конечно, размер процентной ставки определяется объективными факторами: инфляцией, ростом предполагаемого дохода и риском, что инвестиции никогда не вернутся. Но размер ее отчасти отражает и чисто психологическое предпочтение немедленного удовлетворения удовлетворению в будущем. По словам одного экономиста, шестилетний ребенок, который решает съесть одну зефирку сейчас, а не две через несколько минут, в действительности требует процентной ставки, равной 3 % в день, или 150 % в месяц [1763].

Грегори Кларк, историк-экономист, с которым мы познакомились в главе 4, оценил процентную ставку, которую требовали англичане (взимая ренту за дома и землю) с 1170 по 2000 г.: на протяжении этого тысячелетия и разворачивался цивилизационный процесс. До 1800 г., утверждает Кларк, не было инфляции, которая стоила бы упоминания, доходы были фиксированными, а риск, что собственник потеряет свое имущество, неизменно низким. Если так, эффективная процентная ставка как раз и отражает, насколько сильно люди предпочитали свои нынешние «я» будущим.


Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше

Рис. 9–1 показывает, что в те века, когда число убийств в Европе сократилось, эффективная процентная ставка в Англии тоже снизилась — с 10 % до 2 %. Прочие европейские страны прошли через очень похожие изменения. Корреляция, конечно, не доказывает причинности, но согласуется с заявлением Элиаса, что снижение уровня насилия в Европе в период со Средневековья до наших дней было частью широкого тренда к укреплению самоконтроля и ориентации на будущее.

Можно ли измерить самоконтроль общества в целом? Годовая процентная ставка все-таки несколько отличается от мгновенного усилия воли, подавляющего позывы к насилию в обыденной жизни. Хотя здесь есть опасность эссенциализировать общество, приписывая ему характеристики, которые в действительности нужно рассматривать на уровне отдельной личности (например, «яростный народ»), впечатление, что люди некоторых культур владеют собой лучше, не лишено оснований. Фридрих Ницше различал аполлоновские и дионисийские культуры, названные так по именам греческих богов, Аполлона — бога света и Диониса — бога вина; и эту дихотомию использовала антрополог Рут Бенедикт в классическом этнографическом труде «Модели культуры» (Patterns of Culture, 1934). Аполлоновские культуры — мыслящие, сдержанные, рациональные, логические и упорядоченные; дионисийские культуры — чувствующие, страстные, импульсивные, иррациональные и хаотические. Сегодня антропологи редко обращаются к этому противопоставлению, но количественный анализ мировых культур, осуществленный социологом Гертом Хофстеде, заново открыл это отличие в закономерностях ответов на опросы общественного мнения, проведенные среди представителей среднего класса более чем 100 стран.

По данным Хофстеде, страны различаются по шести измерениям [1764]. Одно из них — долгосрочная или краткосрочная ориентация: «Общества, ориентированные долгосрочно, поощряют прагматические добродетели, нацеленные на будущие вознаграждения, в частности экономию, настойчивость и адаптацию к изменяющимся обстоятельствам. Общества, ориентированные краткосрочно, поощряют добродетели, имеющие отношение к прошлому и настоящему, такие как национальная гордость, уважение к традициям, сохранение „лица“ и выполнение социальных обязательств». Второе измерение — это допущение (индульгенция) либо сдерживание: «Допущение характеризует общество, позволяющее относительно свободное удовлетворение основных и естественных человеческих желаний, связанных с наслаждением жизнью и получением удовольствий. Сдерживание соответствует обществу, которое контролирует удовлетворение потребностей и регулирует его с помощью строгих социальных норм». Оба этих параметра, конечно, концептуально связаны со способностью к самоконтролю, и не удивительно, что они коррелируют друг с другом (с коэффициентом 0,45 по 110 странам). Элиас предположил бы, что обе эти национальные черты должны коррелировать и с уровнем убийств в этих странах, и не ошибся бы. Граждане стран, ориентированных долгосрочно, совершают меньше убийств. То же самое можно сказать о странах, тяготеющих к сдерживанию, а не к допущению [1765].

Итак, теория цивилизационного процесса, как и теория расширяющегося круга, нашла поддержку в экспериментах и базах данных, далеких от области ее происхождения. Психология, нейробиология и экономика подтвердили рассуждения Элиаса, утверждавшего, что люди наделены способностью к самоконтролю, управляющей как агрессивными, так и неагрессивными импульсами; эту способность можно усилить и расширить на протяжении жизни индивида, и сила ее может изменяться в разных обществах и в разные исторические периоды.

До сих пор я еще не упоминал другого объяснения долговременной тенденции к усилению самоконтроля, а именно процесса эволюции в биологическом смысле. Прежде чем перейти к нашим последним двум ангелам — морали и разуму, мне придется посвятить несколько страниц этому спорному вопросу.

------------------------------------------

Эссе Адама Смита о самообладании читать

 Теория нравственных чувств The Theory of Moral Semtiments
ОТДЕЛ III. О САМООБЛАДАНИИ

Человек, соблюдающий правила благоразумия, строгой справедливости и человеколюбия, может считаться вполне добродетельным. Но для соблюдения этих правил еще недостаточно самого основательного знания их. Страсти могут обольстить и ослепить его вплоть до забвения всех законов, которым он решил подчиниться в спокойном состоянии и в здравом уме. Поэтому самые высокие правила нравственности нуждаются еще в самообладании, при содействии которого он только и может исполнять свои обязанности.

Некоторые из ведущих древних моралистов подразделяли страсти на два класса. К первому они причисляли все те, которые без приложения нами усилий ни на мгновение не могут быть сдержаны самообладанием, а ко второму – все те, которые легко могут быть сдержаны как на мгновение, так и на короткий промежуток времени, но которые, однако, постоянно обладая притягательной силой, весьма способны приводить к серьезным отклонениям.

Гнев и страх вместе с некоторыми другими страстями принадлежат к первому классу, а склонность к удобствам жизни, любовь к удовольствию, жажда похвалы – ко второму. Почти всегда бывает трудно сдержать хоть на минуту сильный страх или жестокий гнев. Однако нетрудно приостановить на минуту или на непродолжительное время склонность к удобствам жизни, любовь к удовольствию, жажду к похвале или к другим подобного рода наслаждениям, основывающимся на себялюбии. Но так как они непрерывно возбуждают нас, то нередко влекут за собой такие слабости, которых мы сами стыдимся. Можно сказать, что страсти первого класса сразу отвлекают нас от выполнения долга, а страсти второго делают это постепенно. Древние моралисты называли силою, геройством, душевным величием то самообладание, которое справляется с первыми, и давали название приличия, умеренности, воздержания, скромности – господству над вторыми.

Такое господство над собой, будет ли оно обращено на первые или на вторые страсти, помимо достоинств, вытекающих из всякого полезного свойства, обладает еще и собственным достоинством, ибо дает нам возможность поступать в соответствии с правилами благоразумия, справедливости и человеколюбия. Поэтому оно в определенной степени заслуживает одобрения и восхищения, и достигается это в первом случае развиваемым им в нас сильным и возвышенным характером, а во втором – основанными на нем благоразумием, умеренностью и справедливостью.

Человек, который среди опасностей и мучений приближающейся смерти сохраняет невозмутимое спокойствие и не позволяет себе ни движения, ни слова, которое не вызвало бы сочувствия в беспристрастном постороннем наблюдателе, заслуживает самого высокого восхищения. Если он страдает за истину, за свободу, за справедливость, за любовь к человечеству или к родной стране, то к самому нежному состраданию к его мукам, к негодованию против несправедливых его гонителей, к живой симпатической признательности за его добрые намерения мы присоединяем глубокое уважение к его добродетели, наше восхищение им растет и доходит до благоговения. Среди героев древнего и новейшего времени нам нравятся и .заслуживают особенного нашего расположения те, кто из любви к свободе, к справедливости, к истине погибли на эшафоте и взошли туда с такой непринужденностью и таким достоинством, какие соответствуют столь высоким целям. Если бы враги Сократа оставили его спокойно умереть в своей постели, то слава этого философа, быть может, никогда не была бы окружена таким блеском, с каким прошла она через столько веков. При взгляде на портреты великих людей – сэра Томаса Мора, Рейли, Рассела, Сиднея, выгравированные Вертю и Хаубрейкеном71 и приложенные к книге по истории Англии, всякий чувствует, что помещенный под их изображением топор, напоминающий об их казни, сильнее увеличивает интерес и благоговение к ним, чем все окружающие их атрибуты дворянского происхождения.

Мужество и душевное величие придают особенный блеск не одной только невинности и добродетели. Они до некоторой степени распространяют этот блеск и наш интерес на характер самых великих злодеев. Когда убийца или вор идет на казнь, сохраняя хладнокровие и мужество, то, признавая всю справедливость наказания, мы не можем не сожалеть, что человек, одаренный таким необыкновенным и благородным самообладанием, был способен совершить преступление.

Война есть школа для такого рода великодушия. Страх смерти, как говорят, господствует над всеми другими страхами, поэтому невероятно, чтобы человек, победивший страх смерти, мог затем чего-либо испугаться. Война приучает к мысли о смерти и обыкновенно излечивает от суеверных ужасов, внушаемых ею душам слабым и не знакомым с опасностями. На войне смотрят на смерть только как на потерю жизни, и она составляет предмет не большего отвращения, чем сама жизнь может быть предметом желания. На войне узнают также, что многие опасности менее страшны, чем это кажется, и что при проявлении активности, храбрости и хладнокровия есть большая вероятность с честью выпутаться из положений, которые при первом взгляде кажутся безнадежными.

Вследствие этого страх смерти ослабевает, надежда, что избегнешь ее, усиливается, и человек привыкает идти без сопротивления навстречу опасности. По причине меньшего беспокойства сохраняется большее присутствие духа, чтобы преодолевать опасность. Это-то привычное презрение к опасностям и к смерти и облагораживает ремесло солдата и ставит его так высоко в общественном мнении по сравнению с другими профессиями. Военные дарования и великие победы, одержанные на службе государству, составляют, по-видимому, существенную и отличительную черту героев всех возможных времен.

Великие военные подвиги, совершенные хотя бы и вопреки требованиям справедливости и сопровождающиеся явным забвением человеколюбия, внушают род уважения и даже иногда возбуждают интерес к людям по своим нравственным свойствам недостойным. Так, нас интересуют приключения морских разбойников и таких презренных злодеев, известных из истории, которые подвергались величайшим опасностям и должны были преодолеть сверхъестественные препятствия для достижения своих преступных замыслов.

Самообладание в минуту гнева, по-видимому, не менее великодушно и благородно, чем самообладание в минуту страха. Блистательные и высоко ценимые образцы древнего и нового ораторского искусства представляют собой не что иное, как выражение справедливого негодования. Вся красота речей Демосфена против Филиппа и Цицерона против Катилины основана на естественном и благородном выражении этой страсти. Но это справедливое негодование и составляет умеренный гнев, удержанный в границах, позволяющих, чтобы его мог разделить беспристрастный посторонний наблюдатель. Неумеренный, разнузданный гнев производит тягостное впечатление, оскорбляет нас и вызывает в нас большее участие к тому, на кого он обращен, чем к тому, кто испытывает его. Великодушное прощение вследствие этого кажется более достойным чувством, чем справедливое негодование. Обиженный человек, который, получив необходимые извинения или даже не дожидаясь их, протягивает руку своему врагу и дружески обращается с ним ради исполнения какой-нибудь важной обязанности, заслуживает, по-видимому, нашего полного сочувствия.

Умение владеть собой во время гнева не всегда, впрочем, свидетельствует о прекрасных свойствах характера. Так, страх есть чувство противоположное гневу, и он часто служит побудительной причиной для смягчения гнева, но в таком случае низость побудительной причины оскверняет ее выражение. Гнев побуждает к нападению, и случается, что повиновение этому влечению требует большего мужества, чем победа над страхом. Потакание гневу может даже стать объектом тщеславия, но это никогда не случится с чувством страха. Пустые и малодушные люди нередко обнаруживают перед своими подчиненными и перед тем, кто не смеет оказать им сопротивление, припадки гнева и страсти и воображают, будто выказали этим свое мужество. Какой-нибудь хвастун рассказывает сотни случаев, когда он наделал небывалых дерзостей; ему кажется, будто он становится если не более интересным и заслуживающим уважения, то по крайней мере более страшным в глазах слушающих его людей. Обычаи новейшего времени, поощряющие дуэли и, стало быть, личную месть, быть может, оказали большое содействие тому, что сдерживание гнева чувством страха кажется теперь еще более презренным, чем это было бы при других обстоятельствах. В победе над страхом, какая бы побудительная причина ни вызывала его, нам всегда представляется более высокий подвиг, между тем как в победе над гневом мы не видим ни того же достоинства, ни даже естественности, за исключением случая, когда это обусловливается требованиями справедливости и приличия.

По-видимому, нет особенного достоинства в поведении, основанном на благоразумии, справедливости, на добрых делах, если ничто не искушает нас поступать иначе. Но поступать хладнокровно и сознательно при самых затруднительных обстоятельствах и опасностях, совестливо сохранять святые правила справедливости, когда личные интересы или грозящие нам обиды побуждают к их нарушению, не отказываться от добрых дел, несмотря ни на какую злобу или неблагодарность, – вот черты самой безукоризненной добродетели и самой высокой мудрости. Самообладание является поэтому не только весьма важной добродетелью, но и такой, которая придает блеск остальным добродетелям.

Господство над собственным страхом и гневом всегда возвышенно и благородно. Когда это осуществляют справедливость и человеколюбие, то господство не только представляется добродетелью, но усиливает собой блеск прочих добродетелей. Правда, оно может иметь и другие побудительные причины, и в таком случае оно становится крайне опасным, хотя само по себе оно замечательно и достойно всякого уважения. Непоколебимое мужество, например, может быть направлено на самые несправедливые дела; под видом веселости и невозмутимого спокойствия может скрываться самая жестокая и непреклонная решимость мести. Душевные силы, необходимые для подобного притворства, хотя и оскверненные низкими побуждениями, тем не менее могут вызвать восхищение людей, мнения которых заслуживают полного уважения. Так, глубокомысленный историк Давила нередко восхваляет притворство Екатерины Медичи72; строгий и добросовестный лорд Кларендон восхищается лордом Дигби, впоследствии графом Бристольским73; рассудительный Локк таким же образом отзывается об Эшли, первом графе Шефтсбери74. Сам Цицерон смотрел на подобное притворство не только как на черту исключительного характера, но и как на гибкое свойство, весьма лестное и заслуживающее уважения, в пример чего он приводил Гомерова Улисса, афинянина Фемистокла, спартанца Лисандра и римлянина Марка Красса75. Такой глубоко скрытный и непроницаемый характер чаще всего встречается в эпоху смут, гражданских войн и сопровождающих их беспорядков. Не подлежит сомнению, что в эпохи, когда законы бессильны, когда невинность не считает себя защищенной, люди вынуждены бывают ради личной своей безопасности прибегать к хитрости, к пронырству и быть постоянно готовыми на особого рода сделки с окружающими их условиями или с тем, что соответствует интересам господствующей партии. Такое лукавство сопровождается обыкновенно холодным и непоколебимым мужеством, ибо смерть представляется почти неизбежным следствием обмана, когда он обнаружится. Лукавство это одинаково может как усиливать, так и смягчать страсти враждующих партий, принуждающих избирать подобный образ действия; хотя оно и может быть иногда полезным, но еще чаще оно оказывается крайне опасным.

Господство над не столь сильными и бурными страстями менее способно направлять людей к пагубной цели. Воздержанность, приличие, скромность, умеренность всегда нравятся нам и редко могут вести к дурным последствиям. Непоколебимое постоянство в привычке к самообладанию придает уважаемому нами целомудрию и высоко ценимому нами трудолюбию то очарование, которое они внушают к себе. Поведение людей, довольствующихся скромной и мирной частной жизнью, достойно и привлекательно по той же причине. И хотя это достоинство и привлекательность пользуются меньшим почетом, чем достоинство и привлекательность геройских поступков и блистательных подвигов воина, законодателя и государственного человека, однако они, может быть, привлекательны не менее их. После всего, что сказано мною о природе самообладания, я уже не считаю нужным входить в подробности о добродетелях, основанных на самообладании. Замечу только, что та степень приличия, которая может быть одобрена беспристрастным посторонним наблюдателем, бывает весьма различна в каждой отдельной страсти. Излишество в проявлении некоторых страстей производит менее неприятное воздействие, чем их слабое проявление. В подобном случае одобряемая нами степень страсти выше или, вернее, ближе, к чрезмерному, чем к недостаточному ее проявлению. В других страстях слабое их проявление менее неприятно, чем чрезмерное, и тогда одобряемая нами степень их ниже или ближе к недостаточному, чем чрезмерному, их проявлению. Первые суть те, которые вызывают к себе большее сочувствие, а вторые суть те, которые возбуждают меньшую симпатию в постороннем человеке. Первые страсти суть также те, которые вызывают приятное ощущение в испытывающем их человеке, а вторые суть те, которые возбуждают в нем тягостные чувства. Можно принять за общее правило, что страсти, на которые легче отзывается посторонний наблюдатель и которые одобряются в сильнейшем их проявлении, суть те, непосредственное ощущение которых более или менее приятно для испытывающего их человека, и что, напротив, страсти, на которые труднее отзывается посторонний наблюдатель и которые одобряются в менее сильном проявлении, суть те, ощущение которых более или менее тягостно или неприятно для испытывающего их человека. Это общее правило, насколько я мог заметить, не допускает ни одного исключения, и достаточно немногих примеров для подтверждения его справедливости.

Расположение к чувствам, которые способны объединять людей в общество, то есть к человеколюбию, к доброте, к дружбе, к уважению, может иногда достигать крайней степени. Но даже чрезмерная предрасположенность к ним человека вызывает к нему всеобщий интерес: хотя мы можем осуждать такое крайнее проявление в нем этих страстей, тем не менее мы смотрим на него с сочувствием и добротой, а не с отвращением. Он может опечалить нас, но никогда не возбудит в нас негодования. Для человека, испытывающего эти чувства, почти всегда бывает приятно и даже сладостно отдаться чрезмерному их ощущению. Правда, что в некоторых случаях страсти эти подвергают его (в особенности, когда они направлены на недостойный объект) весьма реальным и сильным страданиям. Но даже и в таком случае благородная душа смотрит на них с нежным состраданием и проникается чувством глубочайшего негодования против того, кто вздумает презирать их или считать за глупость или малодушие. Отсутствие этого расположения к чувствам, соединяющим людей между собой, слывет под названием черствости сердца; оно делает человека нечувствительным к ощущениям и страданиям, испытываемым нашими ближними, а также делает и последних нечувствительными к тому, что мы сами испытываем. Лишая нас участия к нашим ближним, оно отнимает у нас самые большие и самые благотворные общественные радости.

Расположение к чувствам, разделяющим людей и разрывающим общественные связи, склонность к гневу, к мести и злобе, напротив, скорее могут оскорбить своим чрезмерным, чем недостаточным, проявлением. Крайнее проявление их делает человека несчастным и превращает его в предмет отвращения, а иногда и ужаса для прочих людей. Поэтому редко жалуются на недостаточное их проявление. Однако отсутствие их иногда может быть поставлено в вину. Человек, не испытывающий негодования, когда это чувство естественно и справедливо, не способен отразить обиды и оскорбления, наносимые ему или его друзьям. Такое же отсутствие чувства, называемого завистью, когда оно доведено до крайности или когда оно принимает ложное направление, тоже может быть недостатком. Зависть есть страсть, которая встречает со злобным неприятием превосходство тех, кто имеет действительное право стоять выше других людей. Человек, равнодушно взирающий на то, что люди, не имеющие никакого права, стараются попасть в начальники над ним или выказывают притязание на преимущество перед ним, не имеет сердца. Подобная слабость обыкновенно проистекает из крайней беспечности, а иногда также из робкого и добродушного характера, взирающего с отвращением на препятствия, ходатайства и хлопоты, или же из-за преувеличенного великодушия, считающего себя вправе постоянно презирать выгоды, которыми оно пренебрегает и от которых отворачивается в данную минуту. Слабость эта обыкновенно сопровождается сожалением, и то, что в начале казалось великодушием, вскоре превращается в злобную зависть и даже ненависть против преимуществ, на которые пользующийся ими человек, быть может, получил уже некоторое право вследствие тех самых обстоятельств, которые их доставили ему. Чтобы честно прожить свою жизнь, часто оказывается столь же необходимо защищать свое положение и свой характер, как и свою жизнь или состояние.

Наша чувствительность к личным опасностям и к горю, как и наша чувствительность к оскорблениям и обидам, чаще оскорбляет своим чрезмерным, чем недостаточным, проявлением. Нет характера более презренного, чем характер труса, и никто не вызывает такого восхищения, как человек, бесстрашно встречающий смерть и сохраняющий хладнокровие и спокойную рассудительность среди самых страшных опасностей. Мы уважаем человека, твердо переносящего страдания и даже пытку, и презираем того, чье мужество исчезает и кто предается малодушным и бесполезным сетованиям. Раздражительный характер, чрезмерно реагирующий на жизненные неудачи, делает человека несчастным и невыносимым для других. Спокойный характер, не возмущающийся ни легкими обидами, ни пустыми неудачами, заполняющими человеческую жизнь, не обнаруживающий особенных страданий среди бедствий, причиняемых ему судьбой или людьми, есть благословение для человека, обладающего им, и он придает спокойствие и безопасность окружающим людям.

Хотя чувствительность наша к личным оскорблениям и несчастьям обыкновенно бывает очень сильной, тем не менее иногда она бывает недостаточной. Человек, слабо ощущающий собственное горе, должен слабо отзываться и на горе ближних и менее расположен спешить облегчить его. Таким же образом человек, мало оскорбляющийся по поводу причиняемых ему обид, не может живо сочувствовать негодованию других людей и менее расположен к отмщению за оскорбления, нанесенные его ближним, а также к предупреждению тех, которые грозят им. Тупое и беспечное отношение к явлениям человеческой жизни заглушает ту живую и деятельную внимательность, с которой мы следим за собственным поведением и которая составляет самую сущность добродетели. Когда мы равнодушны к последствиям наших поступков, то мало заботимся об их соответствии правилам приличия или нравственности. Только тот, кто живо ощущает собственные несчастья, бесчестье, наносимое обидами, и в особенности то, что затрагивает его личное достоинство, кто не отдает себя на волю беспорядочных страстей, естественно вызываемых его положением, но поступает согласно чувству, внушаемому совестью – этим неподкупным и божественным свидетелем и судьей, – только тот заслуживает названия добродетельного человека и становится достойным любви, уважения и восхищения. Тупая бесчувственность и благородное мужество, высокое самообладание, основанное на чувстве долга и собственного достоинства, до такой степени непохожи друг на друга, что чем более мы бесчувственны, тем меньше достоинства в нашем самообладании.

Но хотя отсутствие чувствительности к личным несчастьям и оскорблениям и может иногда лишить самообладание всякого достоинства, тем не менее чувствительность наша к этому может быть также чрезмерно велика, что часто и происходит. Когда чувство приличия или совесть умеряет чрезмерную чувствительность, то такое господство над чувствительностью кажется в высшей степени высоким и благородным. Правда, обыкновенно оно бывает весьма тягостно, ибо приходится подавлять весьма многое. Мы можем в подобном случае с помощью большого усилия поступить правильно, но внутренняя борьба и смятение, вызванные этим в глубине нашей души, могут оказаться так сильны, что лишат нас спокойствия и счастья. Благоразумный человек, одаренный от природы особой и чрезмерно горячей чувствительностью, сила которой не могла быть в достаточной степени сдержана хорошим воспитанием и личными усилиями, всегда избегает, насколько это может быть допущено долгом и приличием, такого положения, которого он не в состоянии вынести. Человеку, который вследствие слабого и хрупкого телосложения не может переносить боль, опасность, никакие физические страдания, не следует безрассудно поступать на военную службу. Человек чрезмерно раздражительный, чересчур отзывчивый на обиды не должен безрассудно участвовать в партийной работе. Хотя в том и другом случае чувство справедливости и может заглушить излишнее проявление чувствительности, тем не менее подобное усилие и сопровождающая его борьба неизбежно нарушат хладнокровное и спокойное состояние духа. Эти люди не всегда будут в состоянии сохранить точность и проницательность своих суждений. Даже если их воодушевляла твердая решимость поступать самым благоразумным образом, они тем не менее будут делать промахи и ошибки, за которые потом станут краснеть всю жизнь. Определенная храбрость, крепость нервов и энергичность темперамента, естественная или приобретенная, представляют, безо всякого сомнения, самое необходимое условие для победы над самим собой.

Хотя война и борьба партий представляют лучшую школу для развития мужества и укрепления темперамента; хотя они суть лучшие лекарства против всех физических и нравственных слабостей, тем не менее если день испытания наступит прежде, чем окончательно разовьется мужество, и прежде, чем эти лекарства произведут свое действие, то нельзя будет рассчитывать на удачные результаты.

Наша чувствительность к удовольствиям, развлечениям и радостям жизни тоже может быть или непомерно велика, или слишком слаба. Впрочем, в первом случае она производит менее неприятное действие, чем во втором. Повышенная склонность к удовольствию, бесспорно, приятнее как для испытывающего его человека, так и для постороннего наблюдателя, чем тупая бесчувственность к предметам удовольствия и развлечения. Нам нравится веселость молодости и даже безрассудства детского возраста, и нам быстро наскучивают капризы и неприятная степенность старости. Но если эта счастливая склонность не сдерживается чувством приличия, если она неуместна и несвоевременна, если она не соответствует возрасту и положению людей, если, отдаваясь ей, мы поступаем вопреки нашим интересам или нашим обязанностям, то она заслуживает порицания и даже становится вредной для людей и для всего общества. Правда, упрек вызывается в данном случае не столько повышенной склонностью к удовольствиям, сколько ее неуместностью. Молодой человек, избегающий развлечений и удовольствий, свойственных его возрасту, рассуждающий только о книгах или о личных делах, производит неприятное впечатление и представляется педантом и чопорным существом. Вследствие его слабой склонности к удовольствиям своего возраста мы не видим особого достоинства в том, что он избегает свойственных этому возрасту заблуждений.

Уважение наше к самим себе может быть или слишком сильно, или слишком слабо. Быть хорошего о себе мнения до такой степени приятно и так тягостно чувствовать собственное ничтожество, что чрезмерно высокое мнение о самом себе, разумеется, менее неприятно для нас, чем самый слабый признак, говорящий об отсутствии в нас доброго о себе мнения. Но, вероятно, совсем иное представляется беспристрастному наблюдателю: в этом отношении последнее менее неприятно ему, чем первое, так что мы чаще жалуемся на то, что окружающие нас люди слишком высокого, чем слишком низкого, о себе мнения. Когда они ставят или желают поставить себя выше нас, то уважение их к самим себе противоречит нашему уважению к самим себе. Наша гордость и наше тщеславие побуждают нас к обвинению их в гордости и тщеславии, и мы перестаем относиться беспристрастно к их поведению. Однако же мы порицаем их и даже обвиняем в отсутствии сердца, если они позволяют другим людям, не имеющим на то никакого законного основания, считать себя выше их. Когда человек на наших глазах ставит себя выше других, когда он рассчитывает на более высокое место, чем то, какое заслуживает, а сами мы нисколько не заинтересованы в таком образе его действий, то тщеславие его, хотя мы и не одобряли его, лишь забавляет нас, а так как в подобном случае зависть не настраивает нас против него, то нас менее оскорбляет то, что он ставит себя выше, чем если бы он ставил себя ниже того места, которое принадлежит ему по праву.

При оценке наших собственных достоинств, при суждении о собственном характере и поведении мы, естественно, сравниваем их с двумя различными образцами. Один выражается представлением полного и всестороннего совершенства, такого, по крайней мере, какое мы только можем себе представить; другой – есть та степень совершенства, которая обыкновенно достигается в жизни и которой достигла большая часть знакомых нам людей, наши друзья и компаньоны, наши конкуренты и соперники. Редко, а может быть даже и никогда, не удается нам судить о самих себе, не обращая большего или меньшего внимания на оба эти образца. Но эти образцы обращают на себя неодинаковое внимание большей части людей и даже одного и того же человека в разное время. Внимание наше сосредоточивается преимущественно то на одном, то на другом.

Когда внимание обращается к первому из двух образцов, то лучший и благоразумнейший человек находит в своем характере одни только слабости и недостатки; он не находит в себе никаких мотивов для гордости и самовосхваления; напротив, он находит не один повод для скромности, сожаления и раскаяния. Когда наше внимание обращается ко второму образцу, то мы устремляемся то в одну, то в другую сторону, и сравнивая себя с ним, мы чувствуем себя то выше, то ниже его.

Мудрый и добродетельный человек постоянно направляет свое внимание к первому образцу, то есть к полному и всестороннему представлению совершенства. У каждого человека существует представление такого рода, слагающееся постепенно из наблюдений над собственным характером и над характерами прочих людей. Оно составляет результат медленной, но непрерывной работы совести, этого великого судьи, внутреннего и божественного посредника всех наших действий. Этот идеальный образец более или менее точен в уме каждого человека; черты его более или менее верны, его краски более или менее истинны, смотря по живости и тонкости чувствительности, с которой были произведены наблюдения, смотря по большей или меньшей заботливости и внимательности, с какою они осуществлялись. Мудрый и добродетельный человек делает это с тонкой и изысканной чувствительностью, с совестливой внимательностью и заботливостью. С каждым днем совершенствуется какая-нибудь черта слагаемого им образца, с каждым днем исчезает в нем какое-нибудь несовершенство. Он совершенствует его более всякого другого, он лучше понимает его, он составил себе о нем более точное представление, он глубже ощущает его прелесть, он более восхищается его божественной красотой. Он употребляет все усилия, чтобы сложить собственный свой характер по этому высокому образцу совершенства. Но он только подражает божественному произведению, сравняться с которым он никогда не в силах. Он чувствует, как неполон его успех, и с горечью усматривает, какие черты отличают смертную копию от бессмертного оригинала. С глубокой скорбью он припоминает, сколько раз он удалялся от требований справедливости и долга в своих действиях, словах и во всем поведении вследствие отсутствия внимательности, размышления, воздержания, – словом, как далеко отстал он от той степени совершенства, которой желал достигнуть. Если же он обратит внимание свое на второй образец совершенства, которого обыкновенно достигают знакомые ему люди, то иногда и он сам может поверить в собственное совершенство. Но так как он почти постоянно имеет в виду первый образец, то по необходимости он более бывает унижен сравнением себя с ним, чем может быть превознесен сравнением себя со вторым. Ему никогда не приходится гордиться до такой степени, чтобы иметь право с пренебрежением смотреть на того, кто стоит действительно ниже его: он так глубоко чувствует собственные слабости и так хорошо осознает всю трудность достижения даже отдаленной степени совершенства, что не смеет презирать крайние недостатки других. Он не только не способен смеяться над слабостями своих ближних, но смотрит на них со снисходительным состраданием и всегда готов своими советами и собственным примером содействовать их совершенствованию. Если они выше или становятся выше его в каком-либо отношении (ибо нет такого совершенного человека, который не встретил бы кого-либо выше себя в известном отношении), то он не завидует им. Сознавая вообще, как трудно бывает достигнуть совершенства, а с другой стороны, как трудно признать его и воздать ему должное уважение, он всегда готов на самые искренние похвалы, которые оно заслуживает. Душа его и все поведение проникаются самой искренней скромностью, самым умеренным сознанием собственных достоинств и самым полным сознанием достоинств прочих людей.

Во всех свободных и творческих искусствах, основанных на воображении, то есть в живописи, в поэзии, в музыке, в красноречии, в философии, великие художники постоянно усматривают недостатки в лучших своих произведениях и сознают, до какой степени они далеки от представлений об идеальном совершенстве, к которому всеми силами они старались приблизиться и которого они никак не могли достигнуть. Только посредственные художники бывают довольны своими произведениями, ибо они не имеют отчетливого представления об идеальном совершенстве, на котором мысль их редко останавливалась, и сравнивают свои произведения только с произведениями еще более посредственных художников. Буало, величайший из французских поэтов (быть может, равный великим древним и современным поэтам, писавшим в одном с ним жанре), часто говорил, что ни один порядочный человек никогда не бывает доволен собственным произведением. Друг его Сантель, писавший латинские стихи и имевший слабость воображать, будто это школьное дарование ставит его в ряд поэтов, говорил, что он постоянно доволен своими произведениями, на что Буало отвечал ему с лукавой усмешкой, что он представляет собой единственный пример великого человека, с которым это случается. Оценивая собственные произведения, Буало сравнивал их с идеальным образцом совершенства, который он представлял в своем воображении для своей разновидности поэзии, с образцом, о котором он много думал и который представлял так ясно, как это возможно. Что же касается Сантеля, то при оценке своих произведений он, вероятно, сравнивал их только с латинскими поэтами своего времени, которые, без сомнения, не были выше его. Но приблизиться своим поведением к создаваемому нами идеальному образцу совершенства, очевидно, труднее, чем приблизиться к этому образцу в произведениях какого-либо искусства. Художник принимается за работу в спокойном состоянии духа, пользуясь своим дарованием, своей опытностью, своими познаниями. Мудрый человек обязан сохранять безукоризненное поведение как в здоровом, так и в болезненном состоянии, в счастье и несчастье, будучи утомленным и беспечным, равно как и деятельным и внимательным. Его не должны уводить с правильного пути никакие обстоятельства, никакие неожиданные затруднения. Людская несправедливость ни в коем случае не дает ему права быть несправедливым; его не должна увлекать жестокая борьба партий, на него не должны оказывать влияния опасности и превратности военного времени.

Среди людей, оценивающих собственные достоинства и судящих о своем поведении путем сравнения их со вторым образцом, то есть с той степенью совершенства, которая обыкновенно достигается, некоторые и в самом деле находят, что стоят выше этого уровня и что это обстоятельство будет признано всяким беспристрастным и просвещенным наблюдателем. Так как внимание их направлено главным образом на обыкновенный образец, а не на идеал совершенства, они не осознают собственные слабости и недостатки; они редко бывают скромны и, напротив, отличаются самоуверенностью и высокомерием; они высокого мнения о самих себе и всегда готовы унизить достоинства других. Хотя характер таких людей вообще отличается меньшим благоразумием, а достоинства их ниже достоинств поистине скромного и добродетельного человека, тем не менее чрезвычайная их самоуверенность, основанная на непомерно высоком мнении о себе, ослепляет толпу и нередко обманывает даже людей, которые умнее их. Часто встречающийся поразительный успех самых невежественных шарлатанов среди лиц как светского, так и духовного звания достаточно подтверждает, до какой степени может быть обманута толпа самыми нахальными и ни на чем не основанными притязаниями. Но если эти притязания сопровождаются действительными и блестящими достоинствами, если они обнаруживаются со всем блеском, какой может быть придан им тщеславием, если они опираются на большую власть и на высокое положение и тем самым достигают всеобщей похвалы, то наиболее благоразумный человек нередко поддается такому общему увлечению. Громкие рукоплескания толпы затемняют способности его рассудка, и, пока он взирает на этих великих людей с известного расстояния, он готов восторгаться ими более, чем они восторгаются сами собой. Когда мы свободны от чувства зависти, то нам приятно восхищаться ими, а наше воображение естественно дополняет и совершенствует характер, который кажется нам необыкновенным во многих отношениях. Непомерное самолюбие таких великих людей, быть может, оценивается по достоинству и встречается насмешкой близкими к ним людьми, подтрунивающими втихомолку над их высокими притязаниями, которые издали вызывают к ним восхищение и обожание. Такова, однако же, обычная слабость людей, стяжавших себе самую блистательную и самую громкую славу, сопровождающую их имя вплоть до отдаленнейшего потомства.

Громкая известность, полное господство над чувствами и мнениями толпы редко приобретаются людьми, не отличающимися крайне высоким мнением о собственных достоинствах. Люди, одаренные самыми блестящими талантами, совершившие самые доблестные подвиги, осуществившие замечательные изменения как в условиях жизни, так и в понятиях людей, великие полководцы, великие государственные мужи, великие законодатели, основатели главных религиозных сект и политических партий обязаны громкой своей известностью не столько своим достоинствам, сколько своей самонадеянности и самолюбию, превышающим их действительные дарования. Быть может, самонадеянность эта была необходима не только для осуществления тех или иных предприятий, о которых не решился бы даже подумать благоразумный человек, но и для получения от своих сторонников повиновения и преданности, необходимых для успешного выполнения их планов. Если последнее и в самом деле сопровождалось успехом, то уверенность их в самих себе вызывала такое тщеславие, которое близко подходило к помешательству и безумию. Александр Великий, по-видимому, не только желал, чтобы люди смотрели на него как на бога, но, кажется, и сам считал себя сверхъестественным существом. На смертном одре, в положении, которое более всего напоминало ему его смертное происхождение, он просил друзей своих поместить его мать Олимпию в число божеств, среди которых сам он уже числился76. Среди благоговейного восхищения своих учеников, среди громких рукоплесканий народа, когда оракул, основываясь на этом всеобщем восхищении, провозгласил Сократа добродетельнейшим из людей77, философ нашел в себе достаточно благоразумия, чтобы не принять себя за бога, однако не смог сдержать своего воображения и посчитал, будто находится в непрерывном тайном общении с невидимым божественным существом. Ясная голова не мешала Цезарю получать удовольствие от мысли о своем божественном происхождении от Венеры и, не подымаясь с места, принимать перед храмом своей воображаемой прародительницы римский сенат, когда члены этого знаменитого собрания подносили ему свои постановления, воздававшие ему самые сумасбродные почести78. Это нахальство вместе с другими выходками ребяческого тщеславия, которых менее всего можно было ожидать от ума, еще недавно столь светлого и трезвого, усилив всеобщее негодование, придало, по-видимому, решимость его убийцам и ускорило исполнение их замыслов. Религия и нравы новейших времен не представляют для великих людей возможность выдавать себя за богов или за пророков. Однако же счастье их при содействии великой любви народа нередко до такой степени кружило им голову, что побуждало их приписывать себе такие дарования и силы, которые превосходили то, чем они обладали в действительности, а самонадеянность часто бросала их в самые безрассудные и пагубные затеи. Характерная черта знаменитого герцога Мальборо состояла в том, что на протяжении десяти лет самых блестящих и непрерывных подвигов, какими только может гордиться полководец, он не проронил ни одного неблагоразумного слова, не совершил ни одного неблагоразумного поступка. То же хладнокровие и самообладание можно встретить у некоторых полководцев последнего времени, но только не у принца Евгения, не у покойного короля прусского79, не у принца Конде, даже не у Густава Адольфа; Тюренн ближе всего подходит к герцогу Мальборо, но многие обстоятельства показывают, что он, очевидно, стоял ниже его в этом отношении.

В скромных условиях частной жизни, как и в гордых и честолюбивых замыслах более высокого положения, великие дарования, деятельность которых вначале сопровождается успехом, часто осуществляют предприятия, оканчивающиеся совершенной погибелью.

Так как уважение и восхищение, выказываемые всяким беспристрастным наблюдателем к действительным достоинствам людей, обладающих высокими дарованиями, есть чувство сознательное, то оно неизменно и не находится в зависимости от успеха или неудачи. Оно вовсе не походит на восхищение, которое иногда выказывается человеку, отличающемуся чрезмерно высоким мнением о себе и столь же высокими притязаниями. Пока предприятия его сопровождаются успехом, до тех пор удачи его, так сказать, подкупают людей. Они маскируют собой не только неблагоразумие, но и несправедливость его поступков, поэтому недостатки его не только не встречают порицания, но даже вызывают к себе всеобщее восхищение. Но если счастье поворачивается к нему спиной, то все вокруг него изменяется: то, что недавно называлось геройством и великодушием, получает настоящее свое название безрассудства и безумия; обнаружившаяся теперь грязная несправедливость и алчность, замаскированная до сих пор блестящим успехом, подрывает само величие его замыслов. Если Цезарь, вместо того чтобы выиграть, проиграл бы сражение при Фарсале80, то в настоящее время характер его оценивался бы ниже характера Катилины; самый пристрастный к нему человек посмотрел бы на его покушения против законов Рима, быть может, с большим осуждением, чем сам Катон, несмотря на воодушевлявшую последнего страсть: типичную для человека партии. Истинные достоинства Цезаря, справедливость его вкуса, простота и изящество его слова, его военные дарования, его находчивость в несчастье, достоинства его красноречия, твердость и хладнокровие перед лицом опасностей, преданность друзьям, беспримерное великодушие к врагам были бы так же известны, как и действительные достоинства Катилины, тоже обладавшего великими дарованиями. Но безрассудство и ненасытное честолюбие Цезаря затемнили бы и даже вовсе заслонили бы его несомненные достоинства. Поэтому что касается великих людей, то удача оказывает на них такое же влияние, какое было признано нами во всех прочих отношениях: в зависимости от того, благоприятно ли оно или нет, один и тот же характер вызывает то восхищение и любовь, то ненависть и всеобщее презрение. Такая беспорядочность в наших нравственных чувствах оказывается, впрочем, небесполезной, и мы не можем не удивляться божественной мудрости, проявляющейся в слабости и глупости человека. Наше восхищение успехом основано на том же принципе, на котором основано и наше уважение к богатству и к почестям; оно столь же необходимо для установления различия сословий и порядка в обществе. Восхищение успехом научает нас подчинению людям, которые по требованию обстоятельств становятся нашими начальниками, а иногда так даже самому почтительному отношению к насилию, которое освящено успехом и которому нет возможности сопротивляться, – насилию, совершаемому не только такими гениальными характерами, как Цезарь или Александр, но и к тому, которое совершается грубыми и варварскими людьми, подобными Аттиле, Чингисхану или Тамерлану. Толпа, естественно, готова восхищаться этими великими завоевателями, хотя восхищение это, бесспорно, является проявлением нашей слабости и глупости. Оно научает людей с меньшим сопротивлением подчиняться правительству, с необходимостью навязываемому им и освободиться от которого они никак не могут.

Хотя когда человек процветает, он обладает чрезвычайно высоким о себе мнением и может одержать верх над человеком, отличающимся строгими и скромными добродетелями; хотя одобрение толпы и людей, взирающих на обоих с отдаленного расстояния, направлено скорее в пользу одного, чем другого, тем не менее в результате строгого исследования последний почти всегда одерживает верх над первым. Человек, не приписывающий себе и не желающий приписывать себе ничего сверх того, что действительно принадлежит ему, не боится ни унижения, ни разоблачения. Он спокойно опирается на действительные и несомненные свои достоинства. Почитатели его немногочисленны и нешумливы, но любой из них, кому удастся ближе подойти к нему и лучше узнать его, становится его самым горячим поклонником. Одобрение одного благоразумного человека более удовлетворит порядочного человека, чем рукоплескания тысячи невежественных почитателей-энтузиастов. Он может сказать то, что говорил Парменид, который во время чтения перед афинским народом одной из своих философских речей заметил, когда все слушатели его разошлись и только Платон его слушал: «Для моей аудитории достаточно одного Платона»81.

Совсем иное бывает с человеком, который думает о себе больше, чем следует. Благоразумный человек, которому случится ближе взглянуть на него, уважает его менее других. Опьяневшее от успеха его восхищение самим собой не может вызвать справедливого и основательного уважения со стороны благоразумного человека, и потому первый обвиняет последнего в зависти и в недоброжелательстве; он подозревает лучших друзей своих и даже боится иметь отношения с ними, удаляется от них и отплачивает им за их услуги не только неблагодарностью, но несправедливостью и жестокостью. Свое доверие он отдает льстецам и обманщикам, которые подыгрывают его тщеславию и самонадеянности. Характер его, хотя и извращенный, но бывший вначале во многих отношениях приятным и почтенным, становится в конце концов презренным и ненавистным. Опьяненный удачей, Александр убил Клита только за то, что тот отдавал предпочтение подвигам Филиппа перед подвигами его сына. Он подвергнул смертным мукам Каллисфена только за то, что тот отказался боготворить его по примеру персов. Он приказал умертвить честного Пармениона, лучшего друга своего отца, замучив прежде пытками из-за пустого подозрения единственного из его сыновей, уцелевшего в битвах за Александра. Он умертвил того Пармениона, о котором сам говорил, что афиняне всегда были настолько счастливы, что могли иметь десяток хороших полководцев, между тем как на протяжении всей своей жизни он смог найти только одного – Пармениона; того самого Пармениона, на бдительность и верность которого он постоянно полагался с беспредельным доверием и чувствуя себя в безопасности, так что во время пиршеств и оргий обыкновенно говорил: «Станем пить, друзья, отдадимся беззаботно удовольствию, ибо Парменион не пьет никогда»82. Советам того же Пармениона он обязан всеми своими победами, и без них он не выиграл бы ни одного сражения. А презренные люди и льстивые друзья, которым Александр оставил власть и могущество, разделили между собой его империю и, ограбив таким образом его семейство, умертвили одного за другим всех членов его, не исключая и женщин.

Мы не только извиняем чрезмерно высокое мнение о самом себе, но даже вполне сочувствуем этому мнению, если дело идет о человеке, одаренном таким высоким характером, который ставит его выше обычного уровня. Мы называем такой характер одухотворенным, доблестным, благородным, то есть словами, предполагающими чрезвычайную степень восхищения и одобрения. Но мы не можем полностью сочувствовать чрезмерному самолюбию людей, явно не отличающихся высокими качествами. Самолюбие их вызывает отвращение и возмущает нас; мы не можем перенести и извинить его. Мы называем его гордыней и тщеславием, словами, из которых в последнем подразумевается постоянно, а в первом весьма часто крайняя степень порицания.

Хотя оба эти недостатка и сходны между собой в некотором отношении, так как они представляются различными видоизменениями преувеличенного мнения о самом себе, тем не менее в других отношениях они весьма отличны один от другого.

Гордый человек обыкновенно искренен и убежден в глубине души в собственном превосходстве, хотя и трудно бывает отгадать, на чем основано это убеждение: он не желает, чтобы другие смотрели на него иначе, как он сам действительно смотрел бы на себя, если бы стал на их место. Он требует только того, что, по его мнению, принадлежит ему. Если вы не цените его так, как он сам себя ценит, то наносите ему жестокое оскорбление, и он ощущает такое негодование, как будто бы был действительно обижен. В таком случае он не считает необходимым излагать перед вами, на чем основаны его притязания, и вовсе не старается заслужить ваше уважение: он показывает даже презрение к нему и старается удержаться на присвоенном себе месте не столько желанием заставить вас почувствовать его превосходство, сколько желанием дать вам почувствовать ваше ничтожество. По-видимому, он менее желает вашего одобрения, чем уязвления вашего самолюбия.

Тщеславный человек неискренен, и в глубине своей души он редко бывает убежден в том превосходстве, которое, как он желает, вы будете признавать за ним. Он хочет, чтобы вы были лучшего о нем мнения, чем какое он составил бы о себе на вашем месте, то есть при предположении, что вы знаете о нем все, что он сам знает о себе. Поэтому он оскорбляется, когда ему кажется, что вы смотрите на него иначе, хотя, быть может, и справедливо. Он пользуется любым случаем, чтобы показать, на основании каких побуждений он имеет притязания на такие свойства, которые желает, чтобы вы признали за ним. Вследствие этого он то хвастливо, без всякой необходимости выказывает качества, которыми владеет до известной степени, то обнаруживает притязания на такие свойства, которыми обладает в столь слабой степени, что нельзя даже сказать, будто они принадлежат ему. Он не только не пренебрегает вашим уважением, но навязчиво старается заслужить его. Он не только не желает уязвить ваше самолюбие, но льстит ему в надежде, что и вы в оплату польстите его самолюбию, ибо он льстит, поскольку сам жаждет лести. Он старается вам понравиться и хлопочет о том, чтобы заслужить у вас доброе о нем мнение своей любезностью и услужливостью, а иногда так и действительными услугами, хотя и сопровождающимися хвастовством.

Тщеславный человек видит уважение, воздаваемое знатности и богатству, и сам хочет овладеть как этим уважением, так и тем, которое сопровождает добродетели и дарования. Его одежда, его экипаж, его образ жизни – словом, все говорит в пользу более высокого положения и богатства, чем те, которые принадлежат ему в действительности. Чтобы поддержать на протяжении одной половины своей жизни эту обманчивую и чрезвычайную обстановку, он обрекает себя на протяжении другой половины на лишения и нищету. Пока он в состоянии вести такой образ жизни, он восхищен, что вы смотрите на него не так, как вы посмотрели бы, если бы знали его действительные средства, а так, как если бы ему удалось заставить вас смотреть на него. Это самообольщение, быть может, есть самый характерный результат тщеславия, оно нередко встречается у людей невысокого происхождения, путешествующих по зарубежным странам или приезжающих из отдаленной провинции поглядеть на столицу. Их безумные притязания, бросающиеся в глаза благоразумному человеку, на которые последний совершенно не способен, впрочем, не так опасны, как могли бы быть при других обстоятельствах. Если пребывание этих людей продолжается недолгое время, то они избегают бесчестия, а притязания и чрезмерные расходы их не разоблачаются. Удовлетворив свое тщеславие за несколько месяцев или несколько лет, они возвращаются домой, чтобы путем бережливости исправить ущерб, причиненный их прошедшей расточительностью.

Гордый человек редко решается на подобные сумасбродства. Чувство собственного достоинства побуждает его заботливо сохранять свою независимость. Если он обладает незначительными средствами, то, несмотря на желание сохранить достоинство в своих расходах, он тем не менее не упускает из виду осторожность и умеренность. В тщеславном же человеке безумная расточительность отстраняет соображения о недостаточности его средств. Оскорбительными притязаниями на не принадлежащее ему место он вызывает негодование гордого человека, который поэтому обращается к нему с самыми строгими и серьезными упреками.

Гордый человек чувствует себя неловко в обществе равных и еще более неловко среди людей, стоящих выше его. Он не в состоянии забыть ни на минуту своих высокомерных притязаний, хотя и не может в присутствии этих людей выказать их перед ними. Ему более нравится подобострастное общество, которое бы менее стесняло его, но и такое общество избирается им неохотно и доставляет ему мало удовольствия, ибо оно состоит из подчиненных ему людей, из льстецов, – одним словом, лиц, находящихся от него в зависимости. Он редко посещает людей, стоящих выше его, и если он делает это, то скорее ради того, чтобы показать, что он имеет право их видеть, чем ради удовольствия, доставляемого их присутствием. О нем можно сказать то, что лорд Кларендон сказал о графе Аранделе, а именно, что тот показывался при дворе, чтобы встретить там человека, стоящего выше его, но показывался весьма редко, потому что действительно встречал там людей, стоящих выше его.

Совсем иное случается с тщеславным человеком. Он ищет общества людей, стоящих выше его, тогда как гордец избегает их присутствия. Он воображает, что от их величия падает свет на приближающихся к ним людей. Его можно постоянно встретить при дворе государей и в приемной министров; он корчит из себя кандидата на успех и милости, между тем как, в сущности, уже обладает драгоценным счастьем – если бы он только умел пользоваться им – не быть подобным кандидатом. Он любит сидеть за столом со знатными людьми и в особенности гордится фамильярным обращением с их стороны. Он употребляет все силы для поддержания связей с модными людьми, которые, как считается, заправляют общественным мнением, с самыми мудрыми, учеными и популярными людьми, но избегает общества лучших своих друзей, когда переменчивое расположение общества удаляется от них. Он редко бывает щекотлив при выборе средств для достижения своих целей и не останавливается перед хвастовством, перед притязанием, не имеющим ни малейшего основания, перед рабской готовностью принять чужое мнение. Главным же образом он прибегает к лести, в особенности к такой, которая по своей изысканной форме и увлекательности менее всего похожа на отвратительную лесть лизоблюда. Гордый человек, напротив, никогда не льстит и лишь исполняет требования вежливости.

Несмотря на свои безрассудные притязания, тщеславие оказывается страстью почти всегда живой, веселой, весьма часто даже мягкой, между тем как гордость постоянно отличается серьезностью, строгостью и мрачностью. Иллюзии, которыми тщеславный человек желает убедить как самого себя, так и других людей, представляют невинный обман, направленный на собственное возвеличивание, а не на унижение других людей. Гордый человек не унижается, правда, до обмана, но если он все же решается на него, то его притворство далеко не так невинно: оно проникнуто злобой и имеет целью унизить других. Гордец негодует против несправедливого преимущества, оказываемого, как он полагает, перед ним другим людям. Он смотрит на них с завистью и, говоря о них, всеми силами старается ослабить все, что может служить основанием или поводом для такого преимущества. Когда до его слуха доходит какая-нибудь клевета, то он с удовольствием выслушивает ее, и, хотя сам никогда не был бы способен выдумать клевету, он не прочь повторить ее или даже преувеличить. Самое серьезное притворство, к которому прибегает тщеславие, состоит из так называемых невинных обманов; притворство гордости, если она унизится до него, отличается противоположным характером.

Вследствие отвращения, возбуждаемого вообще гордостью и тщеславием, мы склонны ставить людей, обвиняемых нами в подобных недостатках, скорее ниже, чем выше, обыкновенного уровня. Однако такое суждение почти всегда оказывается несправедливо, ибо большая часть тщеславных и гордых людей стоит гораздо выше этого уровня, хотя вовсе не в такой степени, как воображают первые или как того желают вторые. По отношению к их притязаниям они заслуживают, по-видимому, презрения, но по сравнению с их соперниками они значительно отличаются от них и, бесспорно, стоят выше обыкновенного уровня. В случае наличия действительных достоинств, гордость часто сопровождается многими похвальными добродетелями, а именно правдивостью, честностью, благородством, искренней и постоянной дружбой, твердостью, мужеством. Тщеславие же сопровождается вежливостью, предупредительностью в небольших услугах и великодушием в больших, хотя великодушие это не замедлит придать себе такую цену, какая только будет возможна. В прошлом веке соперники и враги французов упрекали их в тщеславии, а испанцев в гордости, между тем как близкие им народы видели в первых самый любезный из народов, а во вторых – народ, более всего достойный уважения.

Слова «тщеславный» и «тщеславие» никогда не принимаются в положительном смысле. Мы иногда говорим о человеке добром по своей природе, что тщеславие делает его лучшим и что оно более забавно в нем, чем оскорбительно, но на это его тщеславие мы все же смотрим как на слабость и смешную черту характера.

Слова «гордый» и «гордость», напротив, иногда принимаются в хорошем смысле. Мы часто говорим о человеке, что он слишком горд, что у него достаточно благородной гордости, чтобы не решиться на низкий поступок. В таком случае гордость смешивается с великодушием. Аристотель – философ, который, без сомнения, хорошо познал мир, рисуя характер великодушного человека, перечисляя несколько черт, которые мы в последние два столетия приписываем испанскому характеру. Так, он приписывает великодушному человеку твердость в принятом решении и осторожность в действии, серьезный голос, обдуманную речь, медленную походку и такие же движения, беспечный и даже ленивый внешний вид. Он прибавляет к этому, что великодушный человек мало занимается пустыми делами, но в серьезных случаях поступает твердо и решительно; что он не любит подвергаться бесполезным опасностям, но охотно идет навстречу великим, и если уж он решился на это, то нисколько не заботится о собственной жизни.

Гордый человек обычно более чем удовлетворен собственным характером, чтобы ему могла прийти в голову мысль о необходимости самоусовершенствования. Кто считает себя совершенным, тот, естественно, презирает всякое дальнейшее совершенствование. Самодовольство и абсурдная уверенность в собственном превосходстве сопровождают его обыкновенно с юности до преклонного возраста, и он умирает, по словам Гамлета, обремененный своими грехами, без приготовлений и без шума83.

Иное зачастую бывает с тщеславным человеком. Жажда к уважению и к похвалам, когда мы хотим, чтобы нам воздавали их за дарования и качества, которые действительно заслуживают уважения и похвалы, есть любовь к истинной славе, страсть если не самая высокая, то, без сомнения, одна из самых достойных страстей. Тщеславие же есть не что иное, как несвоевременная попытка получить громкую известность прежде, чем мы действительно заслужим ее. Поэтому, если ваш сын не более чем двадцатипятилетний фат, не отчаивайтесь, ибо в сорок лет он станет порядочным человеком и будет обладать всеми добродетелями и талантами, которыми в настоящее время он только рисуется или на которые он только обнаруживает притязания. Великая задача воспитания состоит в направлении тщеславия на достойные предметы и в недопущении, чтобы юноша гордился пустяковыми достижениями. Не препятствуйте его притязаниям на обладание ценными достоинствами. Он не выказывал бы пристрастия к ним, если бы горячо не желал обладать ими. Поощряйте подобные желания и предоставляйте ему средства для их удовлетворения, но не негодуйте на него за то, что он, возможно, примет вид победителя прежде, чем одержит действительную победу. Таковы отличительные черты гордости и тщеславия, когда они проявляются в соответствии со своими особенностями. Но гордый человек часто бывает тщеславен, а тщеславный человек часто оказывается гордым. Весьма естественно, что человек, думающий о себе лучше, чем он того заслуживает, желает, чтобы и другие были о нем такого же высокого мнения, и что человек, желающий, чтобы его уважали более, чем он сам себя уважает, готов уважать себя более, чем он того заслуживает. Так как гордость и тщеславие часто соединяются в одном и том же лице, то и отличительные черты их в таком случае необходимо смешиваются: поэтому иногда можно встретить нахальное и пустое самохвальство, порождаемое тщеславием, вместе с иронической и злой заносчивостью, вызываемой гордостью, так что мы не сумеем отличить того, что принадлежит собственно гордости, от того, что составляет характерную черту тщеславия.

Люди, стоящие гораздо ниже обыкновенного нравственного уровня, иногда чрезмерно уважают себя, а иногда – меньше, чем следует. В последнем случае хотя они и обращают на себя немного внимания, но это не мешает им быть любезными: подле человека робкого и скромного как-то лучше чувствуешь себя. Если окружающие его люди не отличаются особенной проницательностью и великодушием, то они могут любить его, но уважение их к нему редко бывает значительным, а горячее их расположение обыкновенно не вознаграждает за недостаточное уважение. Посредственные люди, как правило, не оценивают других людей выше, чем они сами это делают. Такой-то человек, говорят они, сам сомневается в своих способностях занять это место или получить право на такое положение, и не задумываясь помещают выше его бесстыдного глупца, который никогда в себе не сомневается. Более умные, но не одаренные особенным великодушием люди никогда не упустят случая воспользоваться добродушием скромного человека и с наглостью выказывают перед ним свое превосходство, на что не имеют никакого права. По добродушию последний некоторое время переносит подобное высокомерие, и, хотя в конце концов оно надоедает ему, обыкновенно бывает уже поздно. Положение, которое ему следовало бы занять, потеряно безвозвратно; вследствие его беззаботности место его занято кем-нибудь другим, кто имеет на него несравненно меньше прав, но кто больше хлопотал, чтобы занять его. Порядочный человек, доводящий до такой степени свою скромность, должен рассчитывать на большую удачу в выборе друзей, чтобы постоянно ощущать с их стороны справедливое отношение к себе, хотя бы он имел полное право рассчитывать на их дружбу лишь за свою привязанность к ним. Часто случается, что вследствие излишней скромности и недостаточного самолюбия в юности он проводит и более зрелые годы среди неудовольствий и сетований.

Несчастные люди, поставленные природой несравненно ниже обыкновенного уровня, ценят себя еще меньше, чем того заслуживают в действительности. Такого рода самоуничижение погружает их, по-видимому, в полный идиотизм. Тот, кто внимательно наблюдал за идиотами, вероятно, заметил, что у большого числа людей, заслуживших подобное прозвище, мыслительные способности вовсе не слабее, чем у многих других людей, которые хотя и считаются тупыми и глупыми, все же не заслуживают названия идиотов. И действительный идиот, воспитанный подобно прочим людям, достигает того, что умеет прилично читать, писать и считать, а вот многие лица, которых не считают идиотами, не могли приобрести хоть одно из этих умений, несмотря на заботливое воспитание и на свою решимость попытаться в зрелом возрасте выучиться тому, чего не могли одолеть в детстве. Тем не менее по причине какой-то инстинктивной гордости они становятся на один уровень с прочими людьми того же возраста и положения и благодаря своему мужеству и настойчивости умеют удержать за собой принадлежащее им место в обществе. Идиоты же вследствие противоположного инстинкта чувствуют себя ниже других, где бы они ни находились. Если обращаться с ними дурно, что встречается довольно часто, то они способны на крайнее проявление злобы и бешенства. Тем не менее ни хорошее обращение, ни снисходительность, ни искренняя привязанность не могут заставить их держать себя с вами так, как с равными, а между тем, если вам удастся заставить их говорить, то вы нередко увидите, что суждения их здравы и верны, хотя и постоянно проникнуты сознанием собственного ничтожества. Они, по-видимому, стараются унизить самих себя перед вами, избегают ваших взглядов и разговоров с вами и будто бы чувствуют, что, став на их место, несмотря на вашу снисходительность, вы не сможете не увидеть их крайнего ничтожества. Некоторые идиоты, даже большее число их, таковы, какими я представил их, именно вследствие некоторого оцепенения или притупления их мыслительных способностей. Но есть также и такие, у которых способности эти, по-видимому, не менее деятельны и так же мало притуплены, как у многих людей, которых вовсе не считают идиотами. Но все дело в том, что у первых недостает той инстинктивной гордости, которая необходима для поддержания себя на равной ноге с прочими людьми, а вот вторые обладают ею.

Итак, степень уважения к самому себе, необходимая для удовлетворения и для счастья каждого человека, наиболее приятна и для беспристрастного наблюдателя. Человек, оценивающий себя настолько, сколько он действительно стоит и не больше, вызывает у других людей как раз такое уважение, какое желает заслужить. Он ведь требует только должного и вполне удовлетворяется таким требованием.

Гордый человек, как и тщеславный человек, напротив, никогда не бывает доволен. Одного тревожат и приводят в негодование несправедливые, по его мнению, преимущества, приписываемые себе прочими людьми. Другой находится в постоянном страхе перед позором, который грозит ему, когда люди узнают, как малоосновательны его притязания. Человек, который действительные свои достоинства сопровождает непомерными притязаниями, даже если последние и опирались бы на блистательные дарования, на высокие добродетели, может обмануть толпу, рукоплескания которой мало интересуют его, но не обманет благоразумного человека, одобрение которого только и дорого, а уважение только и желательно для него. Он подозревает, что благоразумный человек видит его насквозь и презирает его притязания. К своему несчастью, он становится сначала завистливым и тайным, а затем злым и открытым врагом тех людей, дружба которых была бы для него истинным счастьем, то есть единственным счастьем, которым можно было бы пользоваться без всякого подозрения.

Хотя отвращение наше к тщеславным и к гордым людям нередко побуждает нас ставить их скорее ниже, чем выше, того, что они действительно заслуживают, тем не менее, если только они не оскорбляют нас какой-либо личной дерзостью, мы редко поступаем с ними дурно. Мы даже почти всегда стараемся ради собственного спокойствия приноравливаться к их безрассудным притязаниям. Что же касается людей, уважающих себя меньше, чем следует, то мы относимся к ним с такою же несправедливостью, какую они сами себе выказывают, и даже переходим за эти границы, если только мы не одарены большей разборчивостью и великодушием, чем прочие люди. Поэтому человек, уважающий себя менее, чем следует, не только несчастнее человека гордого или тщеславного, но с ним еще и обращаются хуже, чем с прочими людьми. Вследствие этого почти всегда выгоднее быть чрезмерно гордым, чем чрезмерно скромным; а в собственном нашем мнении о самих себе некоторое излишество кажется менее неприятным, чем недостаток самолюбия как для самого человека, так и для беспристрастного наблюдателя.

В отношении гордости, как и в отношении других страстей и привычек, степень страсти, более всего приемлемая для беспристрастного наблюдателя, доставляет наибольшее удовольствие и человеку, испытывающему страсть; излишество же или искажение ее тем менее неприятны для последнего, чем менее оскорбляют первого.






на Комментариев нет:
Подписаться на: Комментарии (Atom)

 1.11.25      Философия Бехтерева о бессмертии и человеческих вибрациях https://www.youtube.com/watch?v=EZ7YsGOzDmI Вот структурированные те...

  • (без названия)
     1.04.21   Смертельный "Выбор". Программа. Интересы Общество ничего не видит, потому что его держат в состоянии глубокого гипноза....
  • (без названия)
     3.03.25   English for Business Chapter 18 Lesson 2 Navigating challenges Understand and use idioms to talk about business operations       ...
  • (без названия)
     23.06.24 Моя книга Я вернулась” Глава 1 Сегодня, 22 июня 2024 года, мне очень тяжело говорить о том, что происходит в Украине, в моём Харьк...